Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Теперь исчезли многие мечты и грезы, чему раньше поклонялся, ибо сама жизнь открыла тот мир жизни, что существует в действительности, а не в славословиях и словоблудстве государственных властей всех сортов и их подручных чиновников от политики и науки кнута и пряника. Третью неделю обиваю пороги лечебных учреждений в поисках копии диплома. Угрюмо и безнадежно сижу в последнем учреждении — железнодорожной поликлинике, а там где-то в кабинете завкадрами разыскивает документы о моей работе у них в прошлом, много лет тому назад. Жду час, другой и… неожиданная радость: подают мне заверенную нотариальной конторой копию диплома! Теперь я воскрес: у меня будет работа в Смуровской области. Торопко иду в отдел кадров облздрава, отказа в работе мне не будет.
Не веря своим глазам, торжественно предъявляю копию диплома и вместо того, чтоб удовлетвориться поданной ей копией диплома, счастливой моей находкой — завкадрами облздрава цинично мне говорит: «А как это вам могли дать на руки из архива документов копию диплома?» А как они могут не отдать то, что принадлежит мне, ведь копия-то моя, но для чиновника госбезопасности это было кощунством — настолько она вся очиновничалась, что [утратила] всякое разумное понимание дела. Хотя она и врач, но порядочная бюрократическая сволочь, как и все подлые души госчиновников.
Так почти три недели изо дня в день рано утром приезжал в город и поздно вечером возвращался на дачу, обивая пороги учреждений, упрашивая чиновников-бюрократов поискать в архивах копию диплома, и наконец она нашлась — гора с плеч свалилась, и, не доверяя бюрократам, что и эта копия диплома сознательно или бессознательно может быть утеряна — я тут [же] взял у них ее себе и пошел в нотариальную контору, где мне любезно сняли и заверили с копии три экземпляра, из которых я один отдал завкадрами, один сестре в сундук, один себе и один брату тоже в сундук, причем Пахомова, чиновница, с негодованием сказала: как это вам с копии дали копии в нотариальной конторе? Я посоветовал ей обратиться и узнать в областную нотариальную контору.
Теперь все документы для поступления на работу были в бюрократическом порядке, но завкадрами Пахомова начала расспрашивать: за какие дела отбывал срок заключения? Я назвал статью, затем понесла такую несуразицу о моей работе в прошлом, за которую я имел семь поощрений, благодарности и премии, но она говорила мне то, что никогда и во сне мне не снилось. Тогда я ей сказал прямо в лицо: плохие у вас информаторы, гласные и негласные, надо иметь их получше. Я вижу, что вы не хотите принять меня на работу. Кто сажал меня в тюрьму и концлагерь, вам предложат принять меня на работу в Советской стране, а если откажут, то пусть снова отправляют меня в концлагерь, где дадут мне работу, и если там я буду не нужен, то пусть отправят меня в любую страну за границу.
После такого огорашивающего моего заявления — дала назначение на работу в Смуровской области в Закаталовском[227] районе в районную больницу. Приезжаю к сестре на дачу, а она уже встречает меня у калитки сада. «Как дела, братец?» — «Получил назначение на работу! Туда, где когда-то работала твоя дочь Пана».
Одновременно с поиском копии диплома я много раз заходил к сыну то в школу, то на квартиру. Несколько раз виделся с Александрой Петровной, но никакого намека на хорошее чувство с ее стороны ко мне, а я бы готов был вернуться к ней, поскольку в начале развала семьи и была некоторая доля и моей вины, но она как вначале, так и потом продолжала жить расчетом холодного ума и сердца. Но этого не случилось.
Теперь меня тревожила мысль о сыне, чтоб в его юной душе, когда я предстал пред ним, не начали созревать отрицательные отношения к матери, что может повредить не только его учению и будущей жизни. А поэтому при встречах с ним старался не говорить плохого о его матери, и [говорил,] что надо ему учиться в городе, а не там, где я буду работать в деревне, и не раз говорил ему, что «будешь большой, сам поймешь, а сейчас стремись к тому, чтоб получить путевку в жизнь: окончить десятилетку, а потом поступить и окончить вуз».
Перед отъездом в район повидался с своими коллегами по работе в прошлом, родными, знакомыми, друзьями. Одни из них превратились в чиновников с «хлебной» карточкой в кармане, другие — в обществе трудящихся, но по старому знакомству дружески беседовал со всеми, вспоминая студенческие годы и работу в учреждениях. Но все они все же относились ко мне сдержанно, «с оглядкой», ведь общение «с чернокожим» может повлечь за собою всякие беды от «недремлющего ока» опричников царя Иосифа.
Как-то в одну из поездок к сыну и свидания с ним в школе, поджидая его в коридоре школы, когда окончатся все уроки, чтоб поехать вместе с ним к сестре на дачу, где я всегда останавливался, как в своей семье, увидел проходящего коридором в черном костюме очень знакомого мне человека, с которым не виделся двадцать — двадцать пять лет. Припоминаю: очень похож на друга школьных и студенческих лет Паршина Гришу[228].
Спрашиваю уборщицу школы: «Кто это прошел в черном по коридору?» — «Это наш завуч школы, а как звать и фамилия его — не знаю, он недавно у нас работает». Иду в учительскую, спрашиваю: «Кто у вас завуч?» — «Паршин Григорий Александрович». Иду в его кабинет, вхожу. Гриша сидит за столом. Меня он не узнает. Говорю: «Здравствуй, Гриша!» Он встает, смотрит на меня через очки
