Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев
Снова и снова он возвращался к себе: «В настоящее время я больше ничего не хочу в этом мире, кроме как писать как можно лучше те десять или двенадцать лет, когда я еще могу рассчитывать на некоторую творческую энергию, и встречать все предстоящие внешние злоключения в духе христианской стойкости и веры и христианской надежды на вечность <…> мысль о всякой жизни за этими рамками ужасает меня: бывает, у кого-то есть силы ровно на то, чтобы следовать старым курсом, но, остановившись или отклонившись от него, он просто упадет»[641].
По мере того как приближалась поездка в Америку, он все больше уверял себя в том, что ему вообще не следует жениться.
«Чувство, которое овладело мной <…> состояло в том, что я совершенно не подхожу для семейной жизни; что я сделал одну ужасную ошибку, которая принесла много горя другим <…> внутренний голос нашептывает мне, что я не могу рисковать снова возвратом к этому жалкому существованию. В этом есть рациональный элемент <…> невозможно сделать счастливым другого, не будучи счастливым самому»[642].
«Рациональное» в этих письмах не является главенствующим, но ведущими эмоциями выглядят «страх и ужас». Ими пронизано и письмо, которое Элиот отправил в день Пасхи (6 апреля 1947 года).
Он мог (если бы не Вивьен) жениться в прошлом. Он искренне мечтал об этом. Поменять одни отношения, которые не сложились, на другие. «Конечно, ни на ком, кроме тебя!» Но он был потрясен открытием, что «отшатывается даже от возможности брака». «Я не могу, не могу начинать жизнь сначала и приспосабливаться (не просто на какое-то время, а на всю оставшуюся жизнь) ни к какому другому человеку. Я не думаю, что смог бы уцелеть при этом как личность; я не могу выносить ничье общество сколько-нибудь длительное время без крайнего стресса и раздражения <…> Физическая близость без полной духовной близости была бы кошмаром <…> И каждое слово, которое я пишу, наполняет меня ужасом, что все, что я пишу, покажется тебе просто извращенным, или безумным, или бесчестным, или чем-то вроде паутины, которую надо смахнуть; и я чувствую себя полностью несостоятельным»[643].
Эмили все же возлагала надежды на приезд Тома в апреле, но тень на эту поездку накладывала еще и смертельная болезнь его брата. Он вылетел в Нью-Йорк 23 апреля. C собой он вез заметки к лекции о Мильтоне, с которой должен был выступить в Нью-Йорке. Но из Нью-Йорка сразу поехал в Кембридж, где умирал его брат.
Генри еще мог сидеть в постели и разговаривать.
В Нью-Йорке Том выступал 3 мая. Через день, 5 мая – в Уэлсли-колледже (где тогда преподавал Набоков). Во время выступления ему сообщили, что брата увезли в больницу. Когда он смог вернуться в Кембридж, Генри уже скончался.
Только после похорон Генри он решился объясниться с Эмили. Вдова Генри, Тереза, вспоминала его слова «а теперь мне предстоит переступить через что-то». Речь шла именно о браке, вернее, его невозможности. «Когда он вернулся позже в тот же день, он сказал, в чем было дело. Он набрался храбрости, чтобы сказать Эмили, что им надо забыть всякую мысль о браке между ними. Тереза спросила, как она на это отреагировала, и он ответил, что в целом она приняла это очень хорошо». Но Терезе он признался, что даже «готов был бы покончить с собой», если бы Эмили настаивала на браке[644].
Элиот аннулировал выступления, запланированные на неделю, последовавшую за смертью Генри. Но через девять дней он выступал с лекцией в Гарвардском театре Сандерса. В переполненном зале собралось около 1700 слушателей. Элиота представили как «первого поэта нашего времени». Сравнивая атмосферу своих студенческих лет с современностью, он назвал нынешнее поколение «встревоженным» («Worried Generation») и добавил, с мрачным юмором, «не то чтобы не было множества причин для тревоги»[645].
Эмили приняла вариант отношений, предложенный Элиотом, но давней коллеге по Скриппс-колледжу она писала:
«Я предполагала, что он теперь почувствует себя свободным, чтобы жениться на мне, как он всегда желал, я в этом была уверена. Но оказалось, что это не так. Мы встречались частным образом два или три раза, чтобы разобраться в ситуации, насколько это возможно – он любит меня – я в этом вполне уверена – но, по-видимому, не так, как обычно любят менее одаренные люди, т. е. стремясь дополнить любовь брачными отношениями. Я не вполне оставила надежду, что он может еще прийти в себя после этой ненормальной – для меня – реакции (на смерть Вивьен. – С. С.), но, с другой стороны, я не могу позволить себе полагаться на что-то до такой степени деликатно-неопределенное»[646].
Эмили была с ним в Йельском университете, где он выступал с лекциями о Сэмюэле Джонсоне. Там он надписал 26 мая, адресуя «мисс Хейл» принадлежавший ей экземпляр своей первой книги «Пруфрок и другие наблюдения».
Он выступал с чтением стихов в вашингтонской Национальной галерее, посещал Паунда в психиатрической больнице и 3 июня приехал в Конкорд, чтобы выступить на выпускной церемонии колледжа, где преподавала Эмили. В выступлении было много иронических аллюзий, которые могли ранить Эмили. Возможно, Элиот интерпретировал слишком буквально то, что Эмили «очень хорошо» приняла его объяснения.
Обращаясь к выпускникам, он заметил, что студенты редко запоминают торжественные речи, да и того, кто выступал, тоже. Поэтому ему кажется более уместным говорить о том, что он знает лучше всего, а именно – о поэзии. Если это ошибка, то – повинны в ней двое, он сам и тот, кто его пригласил… Рискованная аллюзия – сравнение профессии поэта «с величайшей и наиболее общей профессией из всех – с браком… женатые люди должны всегда смотреть друг на друга как на таинственную личность,
