Томас С. Элиот. Поэт Чистилища - Сергей Владимирович Соловьев
Тогда же в Италии был арестован Паунд. Горячий сторонник Муссолини, до конца войны он выступал по фашистскому радио. Эти выступления носили уже совершенно кликушеский характер, в них он яростно обрушивался на Рузвельта, Черчилля и евреев, которые якобы развязали войну[633]. Элиот узнал об этом в Париже. Вернувшись в Англию, он сразу же известил телеграммой поэта Арчибальда Маклиша (в то время – помощника госсекретаря США) о готовности оказать любую поддержку Паунду. Паунда обвиняли в госизмене, в США он мог быть приговорен к смертной казни. ФБР направило Элиоту запрос, предлагая свидетельствовать против Паунда. Он отказался. Верность старым друзьям Элиот ставил выше политики, хотя Паунд издевался над его поворотом к религии, а самого его раздражали взгляды Паунда и его политическая «забесовленность».
Сначала Паунда держали в армейском «дисциплинарном центре» под Пизой (некоторое время – в стальной клетке, накрытой толем от непогоды). К концу года его перевели в Вашингтон.
В начале 1946 года Элиот обратился ко многим известным американским поэтам с просьбой публично выступить в защиту Паунда и согласиться свидетельствовать в частном порядке. Обвинения, однако, были слищком серьезными. Компромиссным решением оказалось признать Паунда невменяемым.
Элиот смог встретиться с ним летом 1946-го, во время первой послевоенной поездки в США. Паунд уже находился в психиатрической клинике. Поэту Роберту Лоуэллу Элиот рассказывал, что Паунд говорил без перерыва пару часов, после чего предложил высказаться собеседнику, но к этому моменту ему было совершенно нечего сказать.
Благодаря хлопотам Элиота и других старых друзей и знакомых Паунда (самых разных по политическим взглядам) – таких как Оден, Каммингс, Тейт, Маклиш, условия его содержания улучшились и он мог вернуться к литературной работе. Эти хлопоты привели к публикации в 1948 году «Пизанских песен», созданных Паундом в заключении. И даже – к награждению за них премией.
Выпустили Паунда только в 1958-м[634].
7
Вивьен умерла в ночь на 22 января 1947 года в возрасте 58 лет. Для врачей это было неожиданностью. Причиной смерти в медицинском заключении значилось «синкопальное состояние» и «дегенеративные изменения сердечно-сосудистой системы». Брат Вивьен Морис, с которым связались врачи, позвонил в Карлайл-мэншнс рано утром. Трубку взял Хейуорд, который передал новость Элиоту.
По словам Хейуорда, Элиот со словами «Боже мой» закрыл лицо руками. Элиот тяжело переживал смерть Вивьен. Мэри Тревельян считала, что следующие десять лет были для него временем добровольного покаяния. Но «тяжело» мало что говорит о характере переживаний.
Отношение к Вивьен связалось в узел со cлишком многими линиями его жизни. В «Ист-Коукере» он писал о «загубленном двадцатилетии» между двумя войнами. Однако без стихов тех лет от поэзии Элиота остается немногое.
Рикошетом смерть Вивьен ударила по Эмили. Пока жила Вивьен, новый брак, по убеждениям Элиота, был невозможен, но теперь ситуация требовала ясности, и выбор оказался не таким, как она надеялась. 22 января он писал ей: «Наши реакции никогда не бывают простыми, разве что у совсем бесчувственных людей. Сейчас я в шоке, и в то же время весь кошмар прошлого нахлынул на меня. Мысль об этой несчастной, бесполезной, истязавшей себя и других жизни приводит меня в ужас. Да покоится она с миром».
Далее он сообщал, что будет носить частичный траур шесть месяцев и продолжал: «До сих пор все, кроме нескольких друзей, знают лишь (да и они знают немногим больше), что между нами существовала нормальная привязанность, до тех пор, пока ее не разрушило нарастающее безумие, которое привело к неизбежному отчуждению и расставанию в тот момент, когда совместное проживание сделало мою жизнь невозможной. Я хочу сохранять видимость ради умершей и ради живущих. Так что я думаю, что в настоящее время наши собственные планы и решения должны оставаться между нами. Я очень рад, что увижу тебя в апреле <…> и мы сможем поговорить о нашем будущем <…> Мне надо пережить ближайшие дни, прежде чем я смогу написать больше.
С любовью,
Том»[635].
Через два дня он писал Энид Фейбер: «Я прохожу сейчас через адский коридор, что это такое, как в случае любого ада, невозможно передать, хотя, быть может, отчасти удастся объяснить позже»[636].
Хоуп Мирлис и ее мать Мэппи послали ему соболезнования. Он отвечал Мэппи 28-го: «Я не в силах объяснить вам, что это был за шок и как он заставляет меня чувствовать, что вся моя жизнь была разбита вдребезги и должна быть собрана вновь»[637].
Подготовкой похорон занимался Морис Хей-Вуд.
В завещании, составленном еще до помещения в клинику, Вивьен выражала желание быть похороненной рядом с отцом в Истбурне, но кладбище там предназначалось только для местных жителей. Ее похоронили 29 января в городке Пиннер, рядом с матерью. Сейчас это северо-западный пригород Лондона.
В день похорон стояла необычно холодная для Англии погода – около минус пяти, снег. Это привело к перебоям с транспортом.
По воспоминаниям Энид Фейбер, «Хей-Вуды, Том и я оказались единственными провожающими в морозный день в часовне с выбитыми стеклами, отведенной для похорон, причем у Тома не было цветов»[638].
Элиот писал Эмили (3 февраля): «Поскольку ты не можешь разделить со мной мои страдания, все, что я могу сделать, упоминая о них, это причинить тебе страдания, чем я и занимался всю жизнь». В том же письме он писал и о «мучениях совести и ужасе, сопровождающемся сильной неприязнью к проявлениям сексуальности во всех формах»[639].
Мысли его возвращались к «Чистилищу» Данте. В своей старой статье о Данте он говорил o «recrudescence of an ancient passion», причем у Данте «возвращение былой страсти» при встрече с Беатриче вело к отречению от нее ради высшей, божественной любви. Эмили он пытался объяснить, что у них все может быть иначе. Но его мысли все более поворачивались к отречению. Правда, не ради высшей любви.
Эмили он писал (14 февраля): «Я не имел ни малейшего представления, пока это не произошло, каким образом смерть – смерть кого-то, кого я никогда не любил и не желал – заставит меня увидеть себя самого <…> Я не знаю, правдив ли старый рассказ, будто египетская мумия сохраняется под своими бинтами в том виде, какой она была при бальзамировании, а когда ее выставляют
