О себе любимом - Питер Устинов
Дня через три или четыре после первой встречи с Ругаевым Клоп снова пришел к нему в Чека, и тот встретил его как старого знакомого. Ругаев дал ему пропуск и даже билет на поезд до Пскова, но предупредил:
— Вам разрешено пробыть в Пскове не больше двадцати четырех часов. Затем вы должны вернуться в Петроград и немедленно прийти ко мне.
Клоп пообещал и уже с пропуском и билетом в кармане зашел на почту и отправил Бите телеграмму о приезде.
Трое Устиновых смогли, наконец, встретиться.
Мать с дочерью были предельно взволнованы и испуганы. До сих пор им приходилось волноваться только за себя, а туг в этой стране террора вдруг появился Клоп — и они опасались за него. Он же не унывал. К концу своего пребывания он сумел заразить своим легкомысленным оптимизмом и мать, и сестру. Он обещал тем или иным способом поддерживать с ними связь и сделать все, что в его силах, чтобы вызволить их из России.
Услышав, где он остановился в Петрограде, мать покачала головой.
— Бедные люди! — со вздохом произнесла она".— У них и так нелегкая жизнь, а тут еще ты добавил забот своим присутствием. Да и тебе там наверняка не слишком удобно.
И она посоветовала Клопу поехать к их другу Николаю Николаевичу Шрайберу, которому — она была уверена — куда легче принять гостя. Мать дала Клопу письмо к нему.
— Ты легко найдешь его,— сказала она.— Он живет на Четвертой линии, всего в нескольких шагах от того места, где ты остановился.
Поездка в Псков и обратно прошла без приключений, если не считать того, что в переполненном товарном вагоне, где ему пришлось сидеть на жестком и грязном полу, на обратном пути он не без успеха приставал к хихикавшим веснушчатым крестьянкам. Возможно, сказывались пристрастия деда Григория Михайловича, который не начинал дня, не затащив к себе в постель крестьянской девчонки из своего поместья.
Вернувшись в Петроград, Клоп отправился по адресу, который дала ему мать. Дверь открыл красивый немолодой мужчина. У него были голубые, необычайно яркие глаза, седые волосы и красное лицо. Это и был Николай Николаевич. Прочитав записку Магдалены, он заулыбался и предложил Клопу войти. Сказал, что искренне рад оказать гостеприимство сыну своих дорогих друзей и, в еще большей степени, брату Биты — он был дамским угодником и явно питал слабость к сестре Клопа.
На другой день Клоп, верный своему слову, отправился к Ругаеву, и тот снова подробно допросил его. На этот раз Ругаева интересовали политические взгляды Клопа и его отношение к революции.
Клоп дипломатично отвечал, что не интересуется подобными вопросами, да и плохо в них разбирается, однако дал понять, что симпатии его на стороне трудящихся масс и он ратует за их свободу. Ругаев записывал все его ответы. А с того места, где сидел Клоп, было видно, что он пишет. Большинство слов Клоп понимал, но одно слово поставило его в тупик, и он постарался его запомнить. Шагая после встречи домой, он повторял: «Сочувствует, сочувствует, сочувствует...»
Войдя к Николаю Николаевичу, он тотчас спросил:
— Скажите, пожалуйста, что значит слово «сочувствует»?
Тот немного подумал.
— Ну, видите ли,— сказал он,— когда кто-то умирает...
— Что-что? — переспросил Клоп.
— Подождите, давайте скажем иначе. Вы потеряли отца, а я приду и скажу вам, как мне жаль, что это случилось — это и будет означать, что я вам сочувствую.
— А-а! — с облегчением произнес Клоп.— Теперь я понял. Спасибо! — А сам подумал: «Все-таки порядочный человек, этот Ругаев. Написал, что я симпатизирую революции!»
Николай Николаевич и Клоп разговаривали друг с другом по-французски. Этот язык Николай Николаевич лучше всего знал. Как и дальняя родственница Ольга Владимировна, немолодая, всегда печальная вдова, которая тоже жила в этой квартире.
Квартира была просторная и удобная, с роскошной ванной, где даже в ту пору можно было время от времени принимать ванну.
Николай Николаевич в прошлом служил на флоте и сейчас, по поручению революционного правительства, работал над изобретением приспособления, которое очистило бы Балтийское море от мин, заложенных во время войны. Он отвел для этих целей в квартире большую комнату и устроил там мастерскую, где проводил опыты, делал чертежи и работал с картами. У него была даже секретарша, которая по большей части ничего не делала — сидела за пишущей машинкой и читала французские романы. Мы учились с ней в одной школе, звали ее Валерия Полещук.
Николаю Николаевичу очень полюбился Клоп, ему нравилось беседовать с ним, смеяться его шуткам, он познакомил Клопа со многими интересными людьми.
По вечерам они на велосипедах ездили в гости к психиатру профессору Карпинскому, а также к бывшему министру Кони. Клоп слушал и запоминал различные мнения о России, о русском народе и революции, но, как правило, это были обобщения, сделанные на основе забавных историй. Так, он не раз слышал, что всякий русский в душе анархист. Например, идет крестьянин по полю и видит столб с надписью: «Здесь начинается земля такого-то», с минуту смотрит на столб, чешет голову, затем вытягивает столб из земли и отбрасывает в сторону.
Другие люди говорили, что русский крестьянин — добрейшая душа: он никогда не совершит жестокости ради жестокости. Он простодушен, наивен и, конечно, необразован. Правительство для него — и сейчас, да и всегда — всесильно и непререкаемо, это законная власть. И он без звука должен выполнять его решения. Раньше был Царь, теперь — Власти.
В качестве иллюстрации говоривший привел такой пример: однажды он видел, как крестьяне стояли и смотрели издали на горящий помещичий дом. Он спросил:
— Кто же поджег этот дом?
Крестьяне удивленно переглянулись, и один из них весьма одобрительно произнес:
— Власти, а то кто же?
Все, с кем ни встречались Николай Николаевич и Клоп, считали, что революции было не избежать. Положение, в котором находилась страна, не могло долго продолжаться. Массы, конечно, не были готовы к революции, но могут ли необразованные люди
