О себе любимом - Питер Устинов

Питер Устинов

О себе любимом

Посвящаю всем тем, о ком я случайно или специально не упомянул в этой книге

1

Дорогой и любимый мой я!

Пусть такое обращение не сочтут признаком сумасшествия: я думаю, что любой нормальный человек должен быть существом хоть отчасти противоречивым и двойственным. Именно поэтому на протяжении этой автобиографии я часто адресовался к тебе, дорогой мой я, но издатель все это безжалостно вымарал, объяснив, что читатель и так обвинит меня в мании величия. Величие мне было свойственно всегда (в физическом плане), но вот маний, надеюсь, за мной не наблюдалось. Весил я почти двенадцать фунтов (то бишь пять с лишним килограммов), и поэтому мое появление на свет было запоздалым и неохотным. Всю жизнь я неохотно выхожу на поклоны, если аплодисменты не звучат достаточно бурно, и эта привычка появилась у меня очень рано — в сущности, с моего первого появления на публике.

Из конкретных событий, сопровождавших мое рождение, я мало что припоминаю, и поэтому мне приходится полагаться на данные, полученные из других источников. Точно мне известно следующее: хотя родился я в лондонской больнице (в отделении, пророчески названном «Швейцарский коттедж»; а почему — узнаете позже), зачат я был в Ленинграде, в высоком, холодном и облупившемся здании, и спустя полвека я совершил к нему благодарное паломничество. Вполне естественно, Что за девять месяцев, которые прошли от моего зачатия под сенью революции и политических лозунгов до моего рождения в холодных объятиях промышленного смога и респектабельности, я много путешествовал. Однако и тут мои воспоминания о великих социальных потрясениях, которые я пережил в виде тяжелого багажа, можно охарактеризовать как смутные и потому ненадежные.

Моя мать, чьи воспоминания о тех событиях оказались гораздо более четкими, чем мои, написала о своем замужестве книгу, которая носит название «Клоп». Ту часть ее повествования, которая относится к периоду до моего рождения, я нахожу очаровательной и захватывающе интересной, а последующие главы вызывают у меня чувство неловкости, но, надо полагать, это объясняется вполне понятными человеческими слабостями. Позже мне предстояло узнать, почему у моего отца было такое прозвище и почему он предпочитал его имени Иона, полученному при крещении. О вкусах не спорят, как неустанно повторяют те, кто этим вкусом обладает.

В момент моего рождения Клоп был лондонским корреспондентом Германского агентства новостей, которое называлось тогда «Бюро Вольфа». Он получил это место не только благодаря своему природному таланту (а он был немалым), но и благодаря тому, что фамилия Устинов не казалась, да и не была немецкой. Еще совсем недавно, трудясь ради победы, люди поддерживали свой дух только приятной перспективой повесить кайзера: четыре года изнурительного труда, лишений и трагедий заставили флегматичных британцев возненавидеть все немецкое. Об этом немцам хватило проницательности догадаться, так что мой отец с его русской фамилией, русской женой и любезными манерами был отправлен первопроходцем, чтобы подготовить почву для будущей нормализации отношений.

Насколько я понимаю, это было делом нелегким, хотя надо отметить, что если в больнице и наблюдалась некая предубежденность, то только в мою пользу. Когда меня наконец убедили войти в этот мир, я, похоже, повел себя так, словно и не думал медлить, и поднял голову, чтобы осмотреться, когда меня подвесили за ноги, словно летучую мышь. Буде это утверждение вызовет недоверие, то я должен заявить, что всегда отличался необычно сильной шеей, в чем на свою беду убедился спустя годы некий итальянец, учитель пения, который попытался меня придушить. Я оправился почти тотчас же, а он с тех пор страдал от депрессии. Так ему и надо: с его стороны было глупо поддаться соблазну.

Моя больничная инициатива вызвала восхищение старшей сестры, которая сказала моей матери: «Ну, какой же он крепыш, правда, золотко? Да, счастьице мое, ты у нас крепыш».

Как хорошо, что она мне об этом сказала! Реакция моей матери была дальше от реальности. Несмотря на мой подвиг, она считала меня беспомощным и хрупким, что, конечно, входит в прерогативы матерей, и в то же время удивительно мудрым и напоминающим округлые фигурки Будды. Однажды, забыв о строгих требованиях литературного стиля, она призналась мне, что на самом деле форму я имел совершенно сферическую, и все вздыхали с облегчением, когда я двигал шеей — только благодаря этому удавалось определить, меня держат или перевернули вверх ногами.

Насколько я понимаю, я был не слишком разговорчив, что при тех обстоятельствах было вполне объяснимо. Я очень редко плакал и почти все время улыбался — из этого я заключаю, что у меня почти все время были достаточно сильные колики, вызывающие ту мучительную ухмылку, которую матери путают с выражением блаженства, но не настолько сильные, чтобы вызывать слезы.

Но достаточно обо мне и моих ограниченных возможностях самовыражения. Сейчас как раз время сделать паузу и попытаться разобраться в тех случайных событиях, которые помогли мне явиться на встречу с акушером в «Швейцарском коттедже» 16 апреля 1921 года в одиннадцать часов. Конечно, меня сопровождала мать: я был слишком юн, чтобы отправиться в одиночку.

Здесь я с удовольствием и содроганием вспоминаю мысль, высказанную замечательным адвокатом Кларенсом Дэрроу в его мемуарах. Он рассматривал цепь случайностей, которая уходила от момента его рождения в предысторию, как совершенно невероятную. В результате этого он относился к своему присутствию в этом мире так, словно получил выигрыш в лотерее с огромным количеством участников. И не без жалости к себе Дэрроу добавлял, что если бы хоть один из тысяч человек опоздал на свою встречу с судьбой, он вообще не родился бы. У меня не меньше оснований придерживаться такого же взгляда, хоть мне и не. хватило оригинальности мышления, чтобы самому придти к столь ужасающему умозаключению.

Вы только подумайте! Один мой прапрадед родился в 1730 году и вел благочестивую жизнь помещика на Волге, в Саратове, другой прапрадед родился в 1775 году в Венеции и получил место органиста в соборе Святого Марка, третий прапрадед учительствовал в деревенской школе в ста километрах от Парижа, четвертый, наверняка строгий протестант, жил в Рейнфелдене, неподалеку от Базеля, а пятый старался выжить в бесконечной борьбе за власть, которая шла в Аддис-Абебе. Нет нужды выяснять, чем занимались остальные одиннадцать: и без того понятно, насколько мала вероятность того, чтобы все эти джентльмены объединили свои усилия и произвели на свет меня. К тому моменту, когда ситуация упростилась до уровня дедов, шансы на