О себе любимом - Питер Устинов
Поезд полз в ночи, везя разочарованных мужчин, безмолвно скорчившихся на полу среди навоза и соломы. Отец стал планировать побег. Поезд часто останавливался, и во время одной из таких остановок он отжал дверь. Небо начинало светлеть, а вдали ощущалось присутствие большого города, как некий отблеск и характерное уплотнение горизонта. Молчание оглушало, как звук моря в поднесенной к уху раковине. Он выпрыгнул из вагона, прихватив свой чемоданчик, набитый шоколадом, беконом и сахаром — валютой трудных времен. Через час-два он был уже в центре Ленинграда.
Отец почти не говорил по-русски, однако это не казалось серьезной проблемой в предстоящем ему практически невыполнимом предприятии, которое заключалось в следующем: найти старика и его жену и дочь в стране, занимающей одну шестую всей суши. Он начал с того, что познакомился с моей матерью, это был шаг в нужном направлении. По крайней мере, я так считаю.
2
История о том, как моя мать смогла встретиться с отцом, звучит не менее странно и драматически. Дени Бенуа был работником в деревне Сен Дениле Сезанн, которой, похоже, уже нет на картах. Его жена была родом из городка Куломьер к юго-востоку от Парижа, где изготавливаются великолепные сыры. Он умер в 1702 году, а его жена, прачка, перебралась в деревушку Сен Уэнен-Бри, между Меленом и Нанжи. Сегодня это унылое поселение — или, может быть, ему просто удается прятать богатство местной земли, как крестьянин прячет свои деньги в старом матрасе. Многие окна в церкви разбиты, и она стоит в одном из восьми приходов, которые обслуживает переходящий с места на место священник. Я его так и не увидел, но решил, что хотя бы часть следов велосипедных шин, прочертивших грязные дороги, должна принадлежать ему. Часы на здании ратуши сломались уже много лет назад, и на памяти ныне живущих они показывают правильное время всего два раза в сутки. Когда я там побывал, ратуша была открыта в такое время, когда все ратуши обычно бывают закрыты. Причина заключалась в том, что обязанности мэра выполняла школьная учительница, которая могла заниматься делами только во время большой перемены. Она сидела в темном кабинете с ручкой в одной руке и бутербродом в другой.
Беспорядочно разбросанные домики с облупленными стенами окутаны туманом, который опускается без всяких метеорологических причин и ползет над коровьими лепешками и тухлыми лужами, когда другие части долины освещает ласковое солнце. Хотя сегодня это весьма неприветливое место, оно было таким не всегда. По крайней мере, когда здесь обосновалась только что овдовевшая прачка, какое-то количество домов были новыми. Она, видимо, была женщиной мудрой и решительной, потому что ее сын вырос не просто грамотным, а стал местным учителем. Затем ту же профессию имел его сын. К моменту появления третьего поколения в виде живого мальчугана по имени Жюль-Сезар дало себя знать некое недовольство, желание улучшить положение семьи. Он решил не становиться учителем, и сделал шаг по направлению к высшему свету, поступив учиться к кондитеру. Судя по всему, эта наука шла у него очень успешно, потому что вскоре он уже был кондитером герцога де Монморанси. Отношения хозяина и слуги сложились в духе Дон Жуана и Лепорелло: когда во Франции началась революция, они вместе эмигрировали в Голландию, где герцог очень быстро остался без средств. Они держались вместе как компаньоны-мошенники, а в конце концов и как друзья. В какой-то момент решено было поправить финансовые дела, отправившись в Петербург. Именно там они расстались: герцог вернулся во Францию, где ужасы революции прекратились, а Жюль-Сезар стал шеф-поваром голландского посланника. Его познания расширились и охватывали теперь весь широкий спектр кулинарного искусства и ремесла. Он стал настолько знаменит, что вскоре покинул посольство и получил должность «Maotre de Bouche» (главного кухмейстера) при дворе императора Павла I.
Если кому-то покажется, что такое возвышение было большой удачей, справедливо будет напомнить, что должность «Maotre de Bouche» при Павле I можно было бы сравнить с ролью отведывателя блюд при Нероне. Оба императора всю жизнь балансировали на грани безумия, но в то же время у них хватало здравого смысла постоянно опасаться убийц (от руки которых обоим суждено было погибнуть). Во дворе петергофского дворца стоит великолепный памятник Павлу: крошечный носик торчит на его лице, словно запятая, придавая ему выражение одновременно гордое и обиженное. Это — одно из тех редких художественных произведений, вроде королевских портретов Гойи, которые настолько напичканы реалистичным презрением, что остается только удивляться, почему им было отведено почетное место.
Павел любил играть в солдатики в постели. Видимо, для императрицы было неожиданностью, что в ее супружеские обязанности входила роль пересеченной местности, по которой передвигалась игрушечная артиллерия, обстреливая расположившегося на одеяле противника. А еще более неприятно было настоящим войскам, построенным для парада: он избивал их палкой за любой самый мелкий проступок, реальный или выдуманный, словно они были столь же бесчувственными, как и их оловянные копии.
Любой русский скорее согласился бы пешком идти до Владивостока, чем принять на себя обязанности ублажать за столом столь опасного монарха. Успешно выполнить такую работу смог только талантливый и находчивый иммигрант, не подозревавший об ожидавших его проблемах. А он действительно выполнял свою работу весьма успешно и даже женился на придворной акушерке, женщине удивительно тонкой красоты, неожиданной для столь большой ответственности, которая на ней лежала. По крайней мере, так она выглядит на миниатюре того времени. Фрейлейн Конкордия Гропп и Жюль-Сезар не только выжили, но
