О себе любимом - Питер Устинов
И в то же время его музыка явно не была настолько непримечательной, как это считал он сам. В 1867 году было поставлено произведение Бородина — единственное, кроме знаменитого «Князя Игоря». Согласно великолепным «Оперным анналам» Левенберга, в его «Богатырях» было намешано множество всяческих мелодий, причем некоторые принадлежали самому Бородину, а другие были позаимствованы у Мейербера, Россини, Оффенбаха, Кавоса, Верди, Серова и т.д. Неплохая компания! Эта постановка была возобновлена в 1936 году, и после нескольких спектаклей ее запретила цензура, что заставляет предположить, что произведение было не лишено достоинств.
Во время моей поездки в Ленинград я обнаружил могилу Кавоса в Лавре, кладбище под открытым небом, которое для русских имеет то же значение, как для англичан Уголок поэтов в Вестминстерском аббатстве. Никто из моих родственников не знал, что он лежит там, скромный и тихий, среди надгробий своих коллег — Чайковского, Глинки, Бородина, Мусоргского, а также великих писателей и художников. Там немало плачущих ангелов и пострадавших от многолетней непогоды бюстов, а также других выражений окаменевшего горя. На этом тихом и сыром кладбище о Кавосе напоминает простая доска черного мрамора, подчеркивающая сдержанную красоту позолоченных букв. В этой славянской Валгалле искусств только на могиле Кавоса надпись вызывающе сделана на латинице. Язык надписи — латынь.
Один из сыновей Кавоса, брат моей прабабки Альберт, архитектор, приобрел славу не меньшую, чем его отец, — он построил Мариинский (Кировский) театр в Ленинграде, а также заново отстроил в Москве Большой театр, после того как он в 1860 году сгорел до основания.
К тому времени практически все члены обеих семей посвящали свою жизнь искусству. Семьи Кавос и Бенуа непрерывным потоком поставляли молодых людей, которые, как правило, продолжали семейные традиции.
Мой дед был архитектором, как и его отец, и дед, и двоюродный дед. Не буду уверять, что он был великим архитектором, но он был человеком хорошим, дисциплинированным и терпеливым и обладал артистическим вкусом. Кроме того, у него было стремление пользоваться новыми материалами и технологиями, которые позволили ему принимать смелые решения. Он был директором Академии художеств и слыл прекрасным преподавателем; о нем до сих пор с любовью вспоминают представители старших поколений русских архитекторов. Когда он умер в 1928 году, правительство устроило ему торжественные похороны: под звуки «Реквиема» Моцарта он лежал в конференц-зале Академии в окружении почетного караула студентов. Потом его тело было перенесено для погребения на Новодевичье кладбище.
Его брат Альберт, удивительно красивый мужчина с даром обольщать дам, играя на скрипке (искусство малых форм, исчезнувшее из арсенала донжуанов), был выдающимся представителем школы русской акварели. У него была особая склонность к печальным закатам, он написал их огромное количество.Как часто бывает со способными людьми, его обвиняли в чрезмерной легкости. Критики не понимают, что никакими натужными трудами качество этих закатов повысить не удалось бы. Послушаться критиков и перестать писать закаты, когда закаты — ваш конек, значило бы пойти по пути многих способных людей, которые позорно предают свои способности для того, чтобы усердно и мучительно трудиться над тем, к чему у них способностей нет. А тем временем критик, который сам вообще способностей не имеет, стоит над душой с бесплодным удовлетворением садиста-учителя. У Альберта хватило жизнелюбия, чтобы не попасться на эту удочку. Другим могли лучше удаваться марины или горные идиллии, но вот в закатах он был первым. Его дом славился как салон — настолько, что ему часто приходилось вполголоса осведомляться о том, кто его гости, а тем временем его достойная домоправительница Маша зорко следила за столовым серебром. Когда Альберта донимали комары (они, как известно, тоже очень любят закаты), ему, уже глубокому старику, ничего не стоило попросить прохожих пообмахивать его еловой веткой, пока он зарисует скоропреходящий момент. Легенда гласит, однако, что он предпочитал комаров мужчинам. За помощью он обращался только к очень молодым и красивым девушкам, каковых, по словам моих престарелых теток, в России было очень много, пока большевики все не испортили.
Самый младший из братьев, Александр, был иллюстратором знаменитого журнала «Мир искусства», художником Русского балета, искусствоведом, историком искусства и даже директором «Эрмитажа». В мире его знали больше, чем братьев; возможно, не из-за своих личных качеств, а потому, что он был намного младше и поэтому во многом избавлен от порчи взаимными восторгами, которая так часто поражает большие семьи, где все члены занимаются одной работой. Кроме того, когда его слава начала расти, он уехал из России и работал в театре до своей смерти в 1960 году. Я был хорошо с ним знаком, поэтому здесь упоминаю о нем только вскользь, чтобы позже снова вывести на страницы этой книги как человека, которого я любил и уважал.
В этом семействе было два брата, которые не стали творцами — и заплатили за это. Один из них, Михаил, был деловым человеком, который имел какое-то отношение к речным пароходам, плававшим вверх и вниз по Волге. О нем отзывались как о человеке молчаливом и угрюмом. Не знаю, была ли его мрачность связана с монотонной работой, однако должен отметить, что одна из его дочерей вышла замуж за архитектора, а два его внука сейчас тоже работают архитекторами в Аргентине. Возможно, и ему следовало стать архитектором.
Николай был военным, с характерной для людей этой профессии резкостью манер. Брак его был несчастливым. Они с женой имели привычку бросать друг в друга посуду в общественных местах, причем с прискорбным для военных отсутствием меткости. Он был командующим ахтырского гусарского полка. Единственные сведения о нем я получил от таксиста в Париже: он оказался его адъютантом во время первой мировой войны.
— А, я помню! — сказал старик-шофер.— Помню обед в офицерской столовой. Там был балкон.для оркестра, и музыканты-казаки играли что-то веселое. Крепко выпив, генерал Бенуа поднялся наверх и попытался дирижировать оркестром. Когда ему это надоело, он сделал знак мне и еще одному младшему офицеру, но мы его не поняли: он показывал не очень-то понятно. И тут он прыгнул вниз. Я думал, что его будет ловить лейтенант Громов, а Громов, оказывается, решил, что это сделаю я. Короче, мы оба этого не сделали.
— И что случилось? — со страхом.спросил я.
Попытка вспомнить далась Шоферу слишком тяжело. Из-за его крайней усталости такси резко сбавило скорость, а морщинистое лицо окаменело. Живое воспоминание ушло в туман забвения. Наступило долгое
