О себе любимом - Питер Устинов
Глаза у молодого человека, когда Клоп вынул бритву «Жилетт», загорелись. Какое-то время он стоял и смотрел, как Клоп бреется, а потом робко спросил:
— А вы не могли бы одолжить потом мне вашу бритву?
Клоп растерялся.
— Понимаете, моя сломалась,— продолжал молодой человек.— И я не могу как следует выбриться. А новую купить теперь невозможно.
Клоп был крайне брезглив, и ему стало худо при мысли, что придется делиться бритвой с молодым человеком.
— Вы меня крайне обяжете,— продолжал тот с мольбой в голосе.
Клоп с ужасом окинул взглядом бледное и не очень чистое лицо молодого человека. Его собственные щеки были, по счастью, намылены, и он начал бриться, оправдывая тем самым свое молчание. А сам усиленно думал, как поступить. И был в отчаянии, понимая, что отказать в такой простой просьбе человеку, чьи родители столь добры к нему, не может. Внутренне содрогаясь, он произнес:
— Да, конечно, конечно, как только кончу бриться, пожалуйста!
То был единственный эпизод из недолгого пребывания у этих бедных, всегда готовых помочь людей, о котором подробно рассказал мне Клоп, добавив лишь, что это был один из самых неприятных моментов в его жизни.
На другой день после приезда в Петроград Клоп отправился в Чека. Не знаю, как он нашел это учреждение. Возможно, чисто выбритый молодой человек из благодарности проводил его и издали показал дом. Не знаю я и то, как Клоп получил пропуск, он никогда мне об этом не рассказывал.
Первое посещение Чека оставило у Клопа неизгладимое впечатление и немало его позабавило. Начать с плохо и небрежно одетого солдата у дверей, стоявшего в обнимку с винтовкой с примкнутым штыком. Он попросил Клопа показать пропуск. Клоп протянул ему бумажку, но солдат указал на штык, на который было наколото уже несколько пропусков. Клоп наколол и свой.
Затем его направили в кабинет товарища Ругаева. Когда Клоп вошел, из-за стола поднялся красивый, внушительного вида мужчина в морской форме. Потом Клопу сказали, что Ругаев лично расправлялся с нежелательными субъектами, но в тот момент Клоп об этом еще не знал, и Ругаев произвел на него благоприятное впечатление. Он свободно говорил по-немецки с сильным прибалтийским акцентом — он был из латышей.
Клоп рассказывал, что у Ругаева было с десяток секретарш. Многие были очень хорошенькие, две или три были коротко острижены — явно болели тифом! Они то и дело появлялись в кабинете и исчезали, получив указание. Случалось, какую-нибудь из них Ругаев хлопал по заду. Девушка смеялась и казалась польщенной. Клоп был совершенно заворожен этим зрелищем. «Вот счастливчик!» — думал он.
Атмосфера была легкая, приятная.
Ругаев подробно расспрашивал Клопа, и Клоп повторил то, что придумал на пароходе. И хотя он имел дело с опытным следователем, Клопу удалось произвести на Ругаева впечатление простого, безобидного человека, каким он в сущности и был, до конца не понимая всей опасности своего положения.
Ругаев обещал выдать ему пропуск для поездки к матери в Псков, а затем внимательно посмотрел на Клопа и сказал:
— Наверняка есть хотите.
— Да,— сказал Клоп,— немножко хочу.
— Подождите, я дам вам с собой супа.— И он позвал секретаршу.— Принеси-ка мне супа! — приказал он, когда девушка появилась в дверях.
Секретарша исчезла и через некоторое время вернулась с кастрюлькой.
— Дай побольше газет! — скомандовал Ругаев.
Когда появились газеты, он разложил на столе листы «Правды» и «Известий», руками выловил из супа селедку и несколько картофелин и, выложив все это на газеты, стал заворачивать, добавляя новые листы, пока не получился круглый пакет, который он и вручил Клопу. Затем понюхал руки. Хотя он и вытер их газетами, от них по-прежнему пахло селедкой. Мизинцем он открвш ящик письменного стола. Из глубины выкатилась пара ручных гранат. Клоп успел заметить и пару револьверов. А также несколько флаконов дорогих французских духов.
Ругаев выбрал «Убигана», открыл флакон и щедро плеснул духами себе на руку. Затем потер руки одну о другую, как при мытье. Снова понюхал, сказал: «Хорошо!» и протянул руку Клопу.
— Ну вот, а теперь прощайте! — сказал он.— Приходите через несколько дней за пропуском. У меня наверняка будут к вам еще вопросы.
Клоп поблагодарил своего благодетеля и отправился домой, унося бесценный пакет.
В ожидании пропуска Клоп посетил Комиссариат по иностранным делам, возможно, это Ругаев направил его туда. Товарищу Ликскому, с которым Клопу пришлось иметь дело, он понравился еще больше, чем Ругаеву. Ликский дал Клопу дипломатическую продовольственную карточку, по которой можно было купить более разнообразные продукты и лучшего качества и билеты на балет и в оперу.
Таким образом, Клоп смог увидеть прекрасный Мариинский театр и насладиться балетом Глазунова «Раймонда» и оперой Чайковского «Евгений Онегин».
Ликский и Клоп вели долгие беседы, в ходе которых выяснилось, что Ликский занимался живописью, и он пригласил Клопа посмотреть его работы. Явившись по приглашению, Клоп с изумлением увидел полотна экспрессионистского толка, живые всплески ярких красок. Трудно было поверить, что Ликский мог породить такое буйство цветов — это был бледный пожилой мужчина, медлительный в движениях и изысканно вежливый. А судя по картинам, он был явно не реалист и далеко не традиционен.
В то время Клоп мало что понимал в живописи, и ему трудно было оценить работу Ликского, не обидев художника. Взгляд Клопа привлекло стоявшее на мольберте полотно. На нем было изображено сплетение человеческих конечностей, наводившее на мысль о борьбе. Указав на полотно, Клоп неуверенно спросил:
— Это Иаков борется с ангелом?
— Что вы! — ответил Ликский.— Это человек борется со своей судьбой.
«Ну конечно! — подумал Клоп.— И как я мог усмотреть тут религиозный сюжет?»
— A-а, понятно,— произнес он вслух. — Очень интересно и необычно. Прекрасная мысль написать такую картину!
Ликский, казалось, был доволен таким отзывом — он стал показывать Клопу все свои полотна поочередно, радуясь, что нашлась пара глаз, готовых их смотреть.
Клопа же этот просмотр совсем измотал. Однако он смотрел полотна не по велению разума. Ему нравился Ликский. Так трогательно было видеть творения этой восторженной, идеалистической натуры.
В ту пору террора, когда людей расстреливали ни за что, без суда и следствия и
