О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
Смешные они, эти Евгении, жалкие; каждый «всегда одинок, и всегда один; а если как-нибудь случайно и познакомится, предположим, с девушкой, то непременно с падшей, либо, так сказать, с падающей, – и ринется спасать и жертвовать собой, – и, разумеется, выйдет конфуз, и много горя от благородства…»
Или вот еще – сказано опять же о литературном персонаже, но снова как бы и о себе, и о своих:
«О, да, он мизантроп. Он циник. Типичный представитель городской бедноты в эпоху первоначального ограбления. Человек дефолта.
Так называемую действительность он переживает как оскорбление – не то чтобы незаслуженное, а как бы адресованное не совсем ему».
Но кроме как с этими людьми жить Самуилу Лурье не с кем и незачем.
Одним всего лишь утешаясь:
«Пока в России разрешают свободно читать Пушкина – будем верить, что потеряно не все».
2012
Игорь Шайтанов. О моем блестящем и печальном друге
С Саней Лурье мы жили в разных городах. Он – в Ленинграде/Санкт-Петербурге, я – в Вологде и Москве. Этим определялся пунктирный график нашего общения. Не виделись годами, а однажды лет двадцать – вплоть до пушкинского юбилея в 1999-м. Редкие встречи превращались в регулярное общение в связи с какими-то повторяющимися событиями. В 1970-х это были продолжавшиеся по месяцу семинары молодых критиков, а с 2007-го – события Букеровской премии.
Первую встречу помню отчетливо и могу датировать почти до дня – начало ноября 1972 года в Комарове, в Доме творчества писателей. Той встречей и последующим общением мы были обязаны партийному постановлению о критике, которая в очередной раз «отстала» и ее необходимо было подтянуть. Вспомнили о молодых, решили их наставить на путь истинный. Так я оказался в Комарове.
Вышел к завтраку, часам к девяти, в холл. И там вижу такую сцену. Сидит человек в шубе, даже не из XIX, а из XVII века. Пожилой господин с тростью, на которую опирается обеими руками. Картинный боярин, хоть на картину Сурикова. А перед ним стоит молодой человек, гибкий, подвижный, как будто всем телом следует за каждым своим словом (передаю, конечно, только смысл той беседы): «Но вы понимаете, Рубенс – это ведь цветущая плоть, а в то же время – барокко. Как совместить цветение плоти и барокко с его пристрастием к смерти?»
Господин в шубе парирует: «А вы всмотритесь в полотна Рубенса, в этой плоти уже проступает зелень».
Через несколько часов знакомлюсь с молодым человеком – Самуил Лурье. Спрашиваю его, с кем он беседовал утром, оказывается – Александр Антонович Морозов, специалист по барокко и по пародии. В 1930 году вышла его книга – с Бегаком и Кравцовым – о русской литературной пародии, она у меня есть. А потом он был знаменит тем, что написал книжку о Симплициссимусе, она целиком вошла в подготовленный им том серии «Литературные памятники».
Лурье, хотя и был в быту Саня, всегда представлялся своим паспортным именем и часто с отчеством – Самуил Аронович. Позже мне объяснил: чтобы антисемитов не сбивать с толку. А вообще-то на тех по-молодому вольных семинарах мы трое – Лурье, я и Валентин Курбатов, хотя и составляли тесную дружескую компанию (нас незамысловато именовали тремя мушкетерами), обращались друг к другу подчеркнуто на вы и часто по имени-отчеству. С Лурье мы перешли на ты много лет спустя. Он сказал: «Слушайте, мы столь лет дружим…» А с Курбатовым так и остались – «вы» и преимущественно Валентин Яковлевич. Это было в пику молодежно-писательскому панибратству. Но вот такой был тройственный союз, который в более поздние годы, наверное, было бы трудно представить.
Из Комарова наш семинар переместился в Дубулты, насколько помню, проводился раз в два года в осеннее несезонное время. Месяц – огромный срок. Каждый, если не привез с собой, должен был написать и обсудить текст статьи. Делалось это не зло, но придирчиво, подчас остроумно, но было немало и советского официоза – встречи, наставления.
Но свободного времени было много. Ходили, гуляли по побережью полузамерзшего Балтийского моря, разговаривали о том о сем. Кто-то, я уже не помню кто и как это было, пошутил, что у нас складывается манифест. «А почему бы не назвать его “Платформа Дубулты” – с насмешливым кивком в сторону старых партийных расколов?» (Все мы и не раз сдавали в университете историю КПСС, так что все было памятно.) Общая шутка, а почему бы и нет? Мысль вырастает из речевого потока, а не из злокозненного намерения. Мы напечатали именно столько экземпляров, сколько берет «Эрика», 4–5, раздали, кто-то кому-то передавал, читали…
Вот эти предварительные наброски: первый – Лурье, второй – Курбатов, третий – Шайтанов.
ПЛАТФОРМА ДУБУЛТЫ
1
Литературная критика – старинное занятие образованных людей, но следует помнить, что с древними науками: теологией, астрологией, черной магией, церковным и судебным красноречием, а также и с такими промыслами, как торговля индульгенциями, толкование сновидений, гадание по руке, гробокопательство и шпагоглотание, – наша увлекательная профессия не имеет ничего общего.
Статистики, техники-смотрители, управдомы, чревовещатели, факельщики, плакальщики, лжесвидетели, болтуны и наемные убийцы не вправе называть себя литературными критиками.
Ученый создает понятия, чтобы обнять ими весь мир.
Поэт воображением пресуществляет жизнь в себе и себя – в слове.
Критик высказывает мнения.
Жулик ворует, сыщик следит, убийца нападает, море шумит, женщина любит, а критик высказывает мнения.
Он говорит о том, что ему мнится, что кажется, чудится, мерещится. Он говорит – что думает. Он – простофиля по профессии. Самый злоязыкий, ядовитый, проницательный критик робок и бесхитростен, он не уверен в своих мнениях и в том, что они кому-нибудь нужны. Он бы и рад промолчать, затаиться, принять на веру чужие слова. Но какая-то сила безжалостно и коварно понуждает его видеть вещи не так, как их видят другие, и без конца проговариваться об этом.
Единственное право, единственный долг, единственная судьба критика – иметь собственное мнение и уважать его.
Таким образом, литературная критика есть самостоятельное размышление о предметах, относящихся к литературе, и высказывание самостоятельных мнений, облеченных в литературную форму.
2
Литературной критике надоело рядиться в глухие проповеднические сюртуки, ханжеские двубортные костюмы и циничные замшевые тужурки.
Оглядываясь на суровых озорников прошлого, на язвительные тени Рабле, Вольтера, Пушкина, она ищет новых одежд, которые не стесняли бы ее шага и дыхания.
Отчего и на молодом лице должна лежат каинова печать вечного старчества, брюзгливой укоризны, почтительной скуки?
Сегодня литературная критика прощается с бесполым жанром статьи, чтобы вознести любимца одой, поразить негодяя эпиграммой, передразнить сатиру гротеском.
Критику грустно, и он плачет, радостно – и
