О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук

Из пенных глубин в пыл кабацкого блуда

Прекрасная подана вобла на блюде.

Утрачен на солнце отлив серебристый –

Чешуйчатым золотом сыплют мониста,

В блистательной робе провяленной плоти

Врывается в мир, где вы мирно живете.

Живете, жуете, гастрит наживая,

Она вас тревожит, надменно живая

Мгновенно окутает облаком пенным,

Погубит вас взглядом безгласной сирены.

Прелюдия к пиву, прелюдия к взрыву,

Она обольстительно-дерзко красива.

Плывет в аромате нетленного духа

Святая глубин – в миру потаскуха.

Она с вас срывает обличье овечье,

Кабак на глазах превращается в вече,

И вечно великая жажда свободы

Бедою грозит вышибале у входа.

Пропала безгласность. Вам вобла глаголет,

Похитив ваш разум в чаду алкоголя.

В смешном алкаше – пробужденье Моцарта,

И тень оживает шотландского барда.

Да будет всегда к нам с тобой благосклонна

Сестра и закуска Ячменного Джона!

Дубулты, 15 ноября 1974

Я собирался опубликовать эти материалы в журнале «Вопросы литературы» (в разделе в «Шутку и всерьез») и попросил Лурье и Курбатова сопроводить публикацию текстами из сегодняшнего дня. Валентин Яковлевич отказался, так как-то и идея увяла. А Самуил Аронович откликнулся:

До чего глупая была моя т. н. жизнь. Какие вздорные радости припоминаешь, да еще с трудом.

Рутинное советское мероприятие литвластей, прямо по Ильфу без Петрова: собрать из разных мест младших дворников, и пусть старшие дворники поучат их держать метлу под правильным углом.

Дубулты (под Ригой), осень, 1974 год.

Дом т. н. творчества, отдельная комната, даровая еда, пасмурная погода.

Старшие дворники выступали по вечерам. Никого не помню, кроме одной пиковой дамы, К.[31], наведшей ужас. Мертвые глаза и бесстыдно официозная словесность. А между прочим, в биографии – не с кем-нибудь, с Александром Блоком шуры-муры; но партийный стаж все смыл.

Ну и позабавил в дивертисменте украинский лирик. Балладой про луковицу. Как снимается шелуха и т. д. С бесстрашным таким эротическим подтекстом.

Вообще же все время было скучно и поэтому очень весело.

Скудный, однако не иссякающий алкоголь, абсолютно нечего делать, симпатичные ровесники. (Из ровесниц не позабылась тоже только одна, по имени Ф.)

Довольно много было нас на том челне, но как-то сразу разбились на компании. Несомненно, по различиям политическим, хотя не выговоренным вслух и даже вряд ли отчетливо осознанным как таковые.

Просто в составе тогдашнего воздуха уже не было иллюзий. Каждый понимал, что в старшие дворники не примут за здорово живешь, а надо платить, причем – натурой. Некоторых цена устраивала вполне. Другие собирались с духом.

Нашлись еще и третьи. Трое таких третьих сошлись.

Валентин Курбатов из Пскова, Игорь Шайтанов из Москвы и я. Ничего общего. За исключением – как бы сказать поприблизительней – высокомерного легкомыслия. Полагались больше на слог: авось вывезет; и ежели не выдаст – свинья попятится; литература якобы состоит из всех тех, кто пишет хорошо, и только из них; причем подметать – не больно-то хотелось; то ли дело – прыжки с метлой.

Мы образовали, представьте, масонскую ложу, присвоив друг другу тайные имена. Раскрываю впервые – и только свое: брат Август. (В честь одного из Шлегелей, вот.) Были у нас и титулы, обдумывались обряды. Имелись также: девиз (разумеется, латинский), и печать с гербом (эскиз), и устав (проект). Не говоря уже о собственном календаре. Почти все сохранилось в чудесных письмах Вали Курбатова – ярчайшем литпамятнике эфемерного нашего братства.

Такими замечательными пустяками занимались нецелеустремленные мы. Целеустремленный же, ныне покойный А.[32], например, устроил 7 ноября – и даже возглавил – праздничную демонстрацию. Ни дать ни взять, крестный ход с красным флагом. Вокруг здания. Мы смотрели из окна.

Не того же ли числа Аркадий Стругацкий жаловался:

– Когда я думаю о большевиках, у меня от ненависти щемит.

(Пояснив, конечно, – где.)

Он там сам по себе проживал. Пил с Юрием Карякиным водку. Я тоже поучаствовал. Наутро сдали стеклотару и принялись за это дело вновь, и на следующее утро тоже, но у меня тогда еще не было надлежащей квалификации, пришлось отстать.

* * *

Последний период нашего общения приходится на участие Лурье в Букеровской премии. Комитет премии, ее законодательный орган, всегда долго и придирчиво обсуждал кандидатов в ежегодно новое жюри. В 2007 году пригласили Лурье. Председателем? Засомневались – не самый легкий в достижении коллективного решения человек. Пригласили членом жюри. И он остался в премии практически до самого конца: в 2012-м председателем и после этого уже до его отъезда в Штаты на лечение – членом Комитета.

Нужно ли говорить, что его мнение, остро выраженное и проницательное, всегда было весомым. Даже в кратчайшем жанре высказывания для Букеровского буклета – по поводу романа Андрея Дмитриева «Крестьянин и тинейджер», ставшего лауреатом при председательстве Лурье:

Настоящий (то есть написанный с волнением) роман стремится – почти как правило – высказать смысл текущего момента. Исторического, биографического ли. Но обычно не успевает: судьба быстрей. Похоже, она в курсе литературных новинок: огибает романные сюжеты, как ловушки. Того, что написано, больше не случится. Ну или случится, – но уж точно не так, как пришло в голову человеку. Время прозы – осознанное прошедшее. В котором горит ошибка – и дает свет; и причиняет уму боль. Судьба оборачивается и, улыбаясь, вручает автору премию Букера.

С. Лурье

Попрощались мы с Саней неожиданно. После как обычно шумно-веселого Букеровского обеда для Комитета и жюри премии он подошел и сказал, что приехал, видимо, в последний раз, что едва ли еще увидимся – болезнь зашла слишком далеко. На какой-то момент я подумал, что это преувеличение, обычный штрих к его игровой маске – печали, нет – скорби (если не мировой, то – петербургской), которая у Сани было оправой к его победительному блеску. Это сочетание производило впечатление, на женщин неотразимое – одновременной возможностью восхищаться и сострадать.

Увы, это оказалось правдой. И через два года я попрощался со своим другом в Букеровском некрологе:

В Букеровской премии Самуил Лурье промелькнул быстро и ярко, пройдя все возможные формы участия – был членом жюри (2007), его Председателем (2012), потом – членом Комитета Русского Букера. Вскоре он узнал о болезни и сказал о неизбежности отъезда на лечение. Мы продолжали надеяться на то, что могло быть только чудом, и он до конца оставался в