О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
Виктор Ярошенко. Ирония как источник света. Интонация Самуила Лурье
Горацио, ты лучший из людей,
С которыми случалось мне сходиться…
Шекспир. Гамлет
Рона
Рона умерла через два дня после своего 85-летнего юбилея. Еще посидела за огромным столом, в бордовом бархатном платье, в ожерелье жемчужном, принимая верных старых друзей; все знали, что последний раз. Сани не было за этим столом, потому что он уже второй год умирал в Америке. Он улетал лечиться, и не насовсем, он точно собирался вернуться, когда немного продлят ресурс. Я переписывался с ним почти до последних его дней. Мы попрощались мейлами.
Я успел подробно написать ему про смерть и похороны Кати Гениевой, которую он знал мало. Он ценил моих близких друзей – Егора и Катю…
Катя умерла 9 июля. Мы с ней незадолго до этого побывали в Лондоне, где месяц назад, 9 июня, она произнесла блестящую речь на своем королевском английском, в редакции дружественного журнала Herald of Europe.
Мы все знали, что они умирают: и Рона, и Саня, и Катя. И они сами это знали. Все это было уже неизбежно, бесконечно печально, но при этом происходило будто где-то очень высоко, уже не среди нас.
Рона Зеленова, Санин друг последних пятидесяти лет (и моих сорока пяти), наперсница и соучастница. Яркая, эффектная блондинка – не подумаешь, что инженер-электронщик, не поверишь, что разрабатывала и испытывала в ледяном казахстанском поле систему посадки «Бурана».
Когда-то, в шестидесятые, по линии комсомольской активности занесло ее к творческой молодежи – поэтам, прозаикам, драматургам… Им на всю жизнь и присягнула.
Она была будто из тех уже давно ушедших времен, когда в петербургских салонах царили властные и умные дамы, легко и жестко формировавшие общественное мнение, создававшие (и губившие на корню) репутации и карьеры, менявшие мужские судьбы и биографии.
Потом начались глухие семидесятые, постчехословацкие, брежневские застойные годы – впрочем, своей безнадежной стылостью похожие на нынешние.
Тогда-то мы все и познакомились – в 1971 году.
В московской молодежной редакции нас познакомил щедрый на друзей Вадим Борисович Чурбанов, мой недолгий тогда начальник.
Он отправил меня в первую ленинградскую командировку, и с его благословения Рона пригласила меня к себе в дом, что на улице Красной Связи[33], и там она, подвергнув меня некоторому придирчивому экзамену, решила впустить (уж не знаю за что) в закрытый круг своих отборных друзей: Саня, Яша, Дима, Таня, Женя, Лёня… О них трудно писать: Рона, Саня и Яша – строгие критики, и не дай бог подпустить хоть одну фальшивую ноту.
Особняк, где в просторной квартире, давно превращенной в коммунальную, жила Рональда Вениаминовна Зеленова с мамой и полуслепым братом, добрейшим Эдиком, был когда-то – до разрухи, до войны – роскошен. Парадная лестница с витражами и хрустальными стеклами и сейчас еще была почти не разорена; перила не выломаны на дрова, ступени не побиты. Прихожая красного дерева. И что из того, что когда-то буржуазная квартира теперь представляла собой типичную питерскую коммуналку, в которой жили семь или восемь семей, а на кухне стояло соответствующее число плит, а возле двери в ванную висела батарея выключателей… Рона царила и там, проплывая по общему коридору с жареной курицей на серебряном подносе в две свои комнаты, где собирались ее гости.
Я повадился ездить в Ленинград и через Рону, бесконечно щедрую к людям, которых она считала талантливыми, познакомился и с Самуилом – Саней Лурье, и с Димой Притулой, и с Таней Галушко, и с Яшей Гординым, и с Диной Морисовной Шварц, благодаря которой пришел в БДТ, даже был допущен к Георгию Александровичу Товстоногову. Тогда же попал и в Эрмитаж – к Борису Борисовичу Пиотровскому, Инне Сергеевне Немиловой, к реставратору Александре Михайловне Маловой, работавшей тогда над джорджоневской «Юдифью», но это уже другая история.
Они были хоть и молодые, но довольно серьезные люди – ленинградские литераторы, филологи, искусствоведы, музейщики из Эрмитажа и пушкинского дома на Мойке, историки, поэты. И я – молодой московский журналист из молодежного журнала, что вообще-то не предполагало долгих и глубоких отношений, если бы не Рона.
Она приняла меня в свой круг, и это означало, что и все другие примут – рано или поздно. Ее непоколебимая воля и вера в друзей преодолевали всё.
Так уж сложилось, что прошедшие сорок пять лет не развели нас. Все мы оказались одного карраса, как говаривал Курт Воннегут, друг еще одной моей незабвенной старшей подруги – Риты Яковлевны Райт-Ковалевой.
С Саней наши контакты, в силу неизбежности, были эпизодическими. Ну раз, два раза в год, но непременно всякий мой приезд в Питер (и не всякий его – в Москву). Эти встречи можно было бы даже наверняка и перечесть по пальцам; было их не более полусотни вечеров, растянувшихся на целых сорок пять лет.
* * *
В те годы Саня работал в журнале «Нева», заведовал прозой; я часто захаживал к нему на Невский или мы встречались у Роны на Красной Связи, а потом на Мытнинской, куда она переехала уже в отдельную квартиру, когда их дом выкупил какой-то богач. Саня жил через Невский, на Полтавской, рядом с милицейским ДК.
До сих пор помню его блестящие тех лет этюды о художниках, которые он публиковал тогда в «Авроре» (был и, кажется, сейчас есть такой ленинградский молодежный журнал). Помню его яркий, свежий, как мокрая сирень, этюд о Борисове-Мусатове. Не текст, конечно, помню, а ощущение от текста.
«Аврора» была сильна своим литературным отделом (там печатались Соснора, Битов, Горышин, братья Стругацкие: их «Пикник на обочине» передавали из рук в руки, переплетали в книжку), но слаба публицистической частью, придавленной всесильным партийным обкомом. Лурье регулярно печатал в «Авроре» свои заметки об искусстве. Их публиковали в самом конце номера, с выходом на последнюю обложку, между картинками, так же как и меня, специального корреспондента отдела культуры, писавшего «о прекрасном» в «Сельской молодежи».
* * *
У меня есть первое издание «Литератора Писарева» (1969–1987) Сани Лурье с его теплой надписью, эту книгу много лет мурыжили в издательстве. И неспроста: жизнеописание литератора-диссидента с рассуждениями о вредоносности цензуры, о порядках в государственных исправительных учреждениях. Рассуждениями, вызывающими неблагонамеренные ассоциации у
