Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
— Такие, значит, дела, суровый друг... «Шахтер пашенки не пашет, косу в руки не берет» — так, что ли, поют в Донбассе?
— Так, Николай Николаевич. Только теперь у нас другие песни.
— Знаю, «Вышел в степь донецкую парень молодой...».
Николай Николаевич стал расспрашивать о том, как выглядят сейчас бывшие юзовские доменные печи, сохранилась ли профессия каталей, этих мучеников, которые вручную подкатывали к печам тяжелые, сорокапудовые железные тачки с коксом и рудой. Я сказал, что старых доменных печей давно и в помине нет, а процессы погрузки механизированы. Николай Николаевич искренне радовался, глаза его светились любознательностью, лицо было одухотворенным, точно он соскучился по чему-то родному и теперь снова встретился с ним.
Из дальнейшего разговора, к удивлению своему, я узнал, что Ляшко в дореволюционные годы бывал в моей Юзовке и даже немного работал в кузнечно-костыльном цехе. Потом жандармы напали на его след, большевика-подпольщика, и пришлось ему тайком перебираться сначала на Енакиевский завод, а потом, чтобы запутать след, в Константиновку, где тоже был металлургический завод. Об этом Николай Николаевич рассказал кратко, как бы между прочим. Он больше интересовался жизнью сегодняшнего Донбасса и его будущим.
Ляшко просто, по-человечески понравился мне. И в тот же день я поспешил в институтскую библиотеку, взял «Доменную печь» и, как говорится, честно исправил свой «неуд». Повесть меня взволновала. Перед глазами словно оживали люди, среди которых я родился и вырос. Мне казалось, что я узнаю в ряду тех людей своего отца-доменщика. И невольно вспоминалось, как он вместе с рабочими восстанавливал родные цехи, опустевшие в годы гражданской войны, а я, мальчишка, носил ему туда обед.
Читая повесть Ляшко, я старался всматриваться в нее профессиональным взглядом и замечал, как писатель поднимает события повести к большим обобщениям. Он умело подводил меня к мысли, что люди не просто восстанавливали завод. Это рабочий класс возводил на обломках царизма новый мир. Не случайно запомнились, как стихи, гордые слова, которыми заканчивалась повесть: «Э‑эй, слушайте! Правнуки клейменых, теперь свободные люди, не отдадут врагам железа и добудут с ним счастье!»
Вслед за «Доменной печью» я прочитал другую повесть Н. Ляшко — «С отарою». Она пленила меня поэтическим настроем, задором молодости, — азартом борьбы.
Прочитав две книги Ляшко, имевшиеся в библиотеке института, я проникся уважением к таланту писателя. Предо мной открылся мир художника, дотоле неизвестный, мир необычный, до предела искренний и чем-то очень близкий мне. Я стал искать встречи с Николаем Николаевичем, но встретиться не удавалось.
Лишь в первые дни войны, когда гитлеровцы начали бомбить Москву, я случайно увидел его на улице Воровского. Был пасмурный день. Обычно гитлеровцы выбирали для бомбежек ночное время, а на этот раз воздушная тревога была объявлена днем. Завыли сирены, и мы заскочили в подъезд какого-то дома. Время было тревожное. Фашисты рвались к Москве и по всему миру трубили о своих небывалых успехах. Лицо Николая Николаевича осунулось, он был сумрачно суров. Помню, он говорил по поводу временных успехов врага: «Ничего... Пружина сжимается, и чем ближе будут немцы к Москве, тем сильнее распрямится пружина и так хрястнет Гитлера по зубам, что он забудет, откуда пришел».
После той встречи мы расстались надолго. В годы войны все мы были загружены оперативной работой: непрерывные разъезды, выступления в газетах, по радио занимали все время.
В конце лета 1941 года Николай Николаевич с поручениями Литфонда СССР уехал на Урал. Там он вел активную общественную работу, выезжал в колхозы, на заводы, выступал по радио. На Урале он написал повесть о партизанах «Слово об Иване Спросиветер», немало отличных рассказов, сказок, очерков. Трудовой вклад писателя в годы войны был значителен, и в 1944 году правительство наградило его орденом Трудового Красного Знамени. После войны он был награжден медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 годов».
Впоследствии Николай Николаевич не раз вспоминал о своей жизни на Урале. С особенным удовлетворением и радостью он говорил о своих встречах и дружбе с Павлом Петровичем Бажовым, этим кудесником народного слова, очень близким по душевным качествам самому Ляшко.
После возвращения в Москву Николай Николаевич был избран заместителем председателя групкома литераторов при Гослитиздате. Эта крупная профессиональная организация объединяла тогда вокруг себя немало известных писателей. В групкоме бывали: Л. Леонов, В. Шкловский, Ф. Гладков, С. Обрадович, В. Казин. Руководили работой организации писатели В. Бахметьев, Н. Ляшко и другие, в основном члены бывшей «Кузницы» — первой в стране организации пролетарских писателей.
По рекомендации Николая Николаевича я был принят в члены групкома. И с тех пор наши встречи стали регулярными и незаметно перешли в дружбу.
Воспитатель
Оглядываясь на прожитые годы, вспоминаю, как ненавязчиво и словно бы незаметно, с присущим ему чувством такта Николай Николаевич помогал мне работать и жить.
Шел последний год войны, и победа над гитлеровской Германией была уже близка. Однажды я пришел к Николаю Николаевичу в групком посоветоваться о творческих планах и замыслах. Я принес с собой блокноты с путевыми заметками. Это были записи с натуры, по свежим следам событий, сделанные еще осенью 1943 года, когда Советская Армия только что освободила Донбасс от гитлеровских захватчиков. Еще дымились развалины и горечью тянуло от заводских пепелищ. Потрясенный немыслимыми разрушениями, ходил я по цехам родного завода, по знакомым улицам и не узнавал их. В сплошные руины превратили немцы мой цветущий индустриальный край... Николай Николаевич с болью и гневом слушал мои заметки о зверствах гитлеровцев, о варварских разрушениях и под конец сказал:
— Об этом надо писать, и немедленно! Такой материал должен воевать, и надо, не откладывая, садиться за повесть.
Николай Николаевич угадал мои намерения. Я действительно задумал книгу о партизанах Донбасса, о героике восстановления разоренного края. Но прежде я обязан был отчитаться за поездку и написать для своей газеты очерк.
Однако Николай Николаевич не хотел принимать в расчет эту мою задачу. Он считал, что очерк надо писать не два месяца, а два дня, и торопил меня с повестью, хотел, чтобы я немедленно начал ее писать. А тут, как назло, не давался очерк, и работа над ним затянулась. Когда я жаловался
