Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
С чувством почтительности входил я в кабинет. Это была небольшая, просто обставленная комната с одним окном, выходящим на сквер. У окна стоял невзрачный с виду письменный стол с заштопанной в двух местах черной клеенкой. На столе не было ничего, кроме пузырька с чернилами, дешевой ученической ручки и стопки бумаги, нарезанной четвертушками. На высоких стенах кабинета не было никаких украшений, кроме небольшого портрета Гоголя над письменным столом и картины Беляницкого-Бирюля «Зимний пейзаж». Что-то грустное было в том пейзаже: сквозь облака проглядывала тусклая луна, освещая деревенские избы и занесенную снегом пустынную дорогу. Я знал, что Николай Николаевич в дореволюционные годы бывал в ссылках. Не те ли места напоминал ему этот пейзаж?
Радушие хозяина, скромность обстановки, атмосфера доброй простоты помогли мне освободиться от скованности. Николай Николаевич усадил меня на старенький диван, и разговор начался с... камешков. С видом таинственным и торжественным он достал небольшой плоский ящичек и присел ко мне на диван. Одной рукой он прикрывал стеклянную крышку, точно собирался поразить меня чем-то необыкновенным. Потом осторожно отодвинул стеклянную крышку, и я увидел на белых подушечках из ваты коллекцию красивых камней. Здесь были сердолики, халцедоны, обкатанная волнами яшма. Николай Николаевич раскладывал на диване свои радужные находки, и видно было, как он радовался им. Он с увлечением рассказывал историю каждого камешка — в каком месте коктебельского пляжа нашел его, чем знаменит. Мне нравилось, что он, как мечтатель, придумал символ каждому камню: «сердолик счастья», «камень радости». Особенно расхваливал он лунный камень, просвечивал его на свет, хотел, чтобы я увидел на том камне таинственный лунный пейзаж.
Я тогда не сумел оценить его увлеченности и считал это детской забавой, не сумел увидеть связи между увлеченностью и творческим процессом. А связь была, и притом самая тесная. Это был отличный способ отдыха. Охота за камнями располагала к раздумью, развивала наблюдательность. Немаловажной была и эстетическая сторона — не случайно он сделал из своих замечательных камней ожерелье для дочери Тани.
Бережно спрятав камешки, Николай Николаевич стал показывать свою библиотеку — настоящие сокровища, которыми можно было гордиться. С восхищением и завистью смотрел я на редкие издания книг Горького, дореволюционные издания сочинений Короленко, прекрасное издание «Божественной комедии» Данте. Были среди его книг и вовсе удивительные для меня: миниатюрное — меньше ладони — издание «Кобзаря» Т. Шевченко, старинное и очень красивое Собрание сочинений Гоголя в красном сафьяновом переплете. Я замечал, что к Гоголю Ляшко относился с особой нежностью. Осторожно перелистывая «Вечера на хуторе близ Диканьки», он теплой ладонью поглаживал переплет, словно чувствовал кровное родство с великим создателем «Мертвых душ». Впрочем, так оно и было: Ляшко в своем творчестве тяготел к лирике и сказочности Гоголя. Мне запомнились слова, сказанные им о Пушкине и Гоголе, что они своими великими произведениями прошли через детство каждого человека и оставили в душе у одних чувство светлой сказки, других одарили вечным напутствием к добру.
Поначалу я удивился, увидев на полках его библиотеки техническую литературу — книги по доменному делу, справочники по токарному и столярному ремеслу, но потом мне стало понятно: эти книги были верными помощниками писателю в его нелегкой работе. Это был очередной урок для меня. Оказывается, даже такой опытный мастер, как Ляшко, не довольствовался собственными профессиональными познаниями, он изучал теорию доменного и токарного производства, потому что писателю надо знать не меньше, а иногда больше инженера-металлурга.
Николай Николаевич отправился на кухню готовить чай, а я вышел в коридор покурить. И тут заметил на стене одно из тех дивных див, которые ожидал увидеть в квартире писателя. На стене в коридоре была вывешена рукописная газета с броским и веселым названием «Потеха». Признаться, я первый раз в жизни видел семейную газету и удивился этой, как мне показалось, странной забаве.
Я стал рассматривать газету. Она искрилась юмором. Переписанные от руки заметки и фельетоны перемежались с карикатурами. Даже передовая статья была написана в сатирическом стиле. Она обращалась не только к членам семьи, но и к гостям. Так и было написано: «Наша семейная газета глубоко волнует не только членов нашей семьи, но и ее друзей». И все же, как я заметил, больше всех доставалось главе семьи, который, по всей вероятности, и был основателем этого издания. Он как бы вызывал огонь на себя. Один из фельетонов «бичевал» рассеянность Ляшко-старшего. Фельетон имел интригующий заголовок «Старые галоши». Рядом с заглавием был нарисован цветными карандашами двухэтажный дом, похожий на Малеевский Дом творчества. Тут же была приклеена фотография Николая Николаевича в пальто и кепке, с корзиной грибов и палочкой в руках. Фельетон рассказывал об одной смешной истории, приключившейся с Ляшко в Малеевке.
«Потеряв три пары галош, из которых две были чужими, Ляшко-старший грустно стоял на крыльце и смотрел в лес. А в лесу росли грибы! Ляшко было невесело: никто не доверял ему галош.
Неподалеку стояла легковая машина, а возле нее пара галош, сброшенных с чьих-то ног...
Директор провожал секретаря райкома, приехавшего на машине.
— У нас в Малеевке хорошо, — хвалился директор, — двери мы не запираем, никакого воровства нет.
В знак согласия секретарь кивал головой, но вдруг на его лице отразилось недоумение:
— А где мои галоши?
Галош не было, хотя обыскали весь дом. Секретарю пришлось уехать без галош. А под вечер, когда Ляшко возвращался из леса, навстречу ему высыпал весь санаторий:
— Николай Николаевич, не видели галош секретаря?
— Вот галоши.
И взоры публики остановились на ногах Ляшко-старшего».
Увидев, что я увлекся «Потехой», Ляшко подошел ко мне.
— Вот, вот, почитай... Погляди, как изгаляются над отцом, — говорил он ворчливо, а по глазам было видно, что ему нравятся и фельетон, и сама газета.
Под вывешенным номером газеты оказалось несколько других, выпущенных раньше. Николай Николаевич показывал мне их с пояснениями, что выпуски «Потехи» — семейная традиция и что в издании газеты участвует вся семья, даже сын Николай присылает свои корреспонденции с Урала.
В замке входной двери послышался шорох ключа. Пришла Зинаида Александровна с покупками, и почти следом за ней влетела Таня. Раскрасневшаяся, оживленная, она бросила в угол портфель с книгами; раздеваясь, воскликнула, обращаясь ко мне:
— Это кто здесь интересуется чужими секретами? Наверно, обо мне читали? Признавайтесь, обо мне?
Таня угадала: за минуту до этого я прочитал «Приказ № 10856473, в
