Озаренные - Леонид Михайлович Жариков

Моя комнатушка на Новолесной улице, где я жил семьей, выражаясь деликатно, не была приспособлена для приемов. Увидев Николая Николаевича на пороге комнаты, я смутился. А он вошел с приветливой улыбкой, не спеша разделся, повесил пальто на дверь, где была вешалка, и присел на диван у письменного стола. В растерянности я схватил ведро и помчался к колонке за водой. Жена принесла дрова, затопила печку, и скоро чайник весело запел. Ляшко оглядывал наше жилье и хмурился: «Да‑а, хоромы у вас, скажем прямо, царские... Ну ничего, мы люди простые, было бы куда приткнуть письменный стол, да не капал бы дождь над головой... Так, что ли?.. Ну показывай, молодой человек, свой злополучный очерк, попробуем разобраться, где закавыка и почему застрял. — Николай Николаевич с улыбкой посмотрел на мою жену и объяснил: — Это у нас бывает, как в народе говорят: «Зацепился за пень и стоял целый день...» Сейчас возьмем да и сдвинем с места вашего супруга...»

Героиней для будущего очерка я избрал восемнадцатилетнюю девушку из Горловки Марию Гришутину, которая в тревожное время войны добровольно пошла работать в шахту, рубила уголь обушком и за смену добывала столько угля, сколько вырубали одиннадцать опытных забойщиков. Впрочем, девушка потому и пошла в забой, что не осталось на руднике мужчин — они с оружием в руках гнали немцев на запад.

Очерк, судя по всему, пришелся Николаю Николаевичу по душе, и он воскликнул:

— Так в чем же дело? Очерк есть, и героиня замечательная... Сразу виден шахтерский характер! — Николай Николаевич предложил мне так и назвать очерк — «Мария, шахтерская дочь». Он объяснил свою мысль так: — Такой сильный характер надо, как флаг, выносить в заголовок.

Словом, в тот день Николай Николаевич «сдвинул» меня с места. Очерк был закончен и напечатан. Николай Николаевич продолжал убеждать меня, что надо немедленно садиться за повесть. Он не хотел слушать никаких доводов, даже тех чисто профессиональных, что я вообще трудно вживаюсь в материал.

— Сейчас не то время, чтобы не спеша вживаться в материал. Вон сколько накипело в душе! Народное горе не только вжилось в нас, а въелось. Скорее надо писать, скорее.

Он стал чаще звонить мне по телефону и всякий раз спрашивал, начал ли я работу над текстом, или все еще «вживаюсь» в материал? Он справлялся о моих нуждах, предлагал денежную помощь. От него приходили записки, которые он подписывал в шутливой манере: «Дед Микола» или: «Пасечник Рудый Панько».

И все же работа продвигалась медленно. Тогда Николай Николаевич решил применить ко мне «административные меры» воздействия и сообщил, что по решению бюро творческая секция назначает обсуждение первых глав моей повести. Извещение об этом было подписано холодновато-официально: «С уважением Н. Ляшко».

— Николай Николаевич, смилуйтесь! — взмолился я. — Нет у меня готового текста для чтения.

— Ничего не знаю, — следовал ответ. — В горячее время надо горячо работать. Кроме того, надо уважать товарищей, они оставят свои дела и придут вас слушать.

Все же мне удалось выпросить две недели. Николай Николаевич предупредил: отсрочка последняя. Я все еще надеялся, что он меня пугает, как вдруг получил по почте официальное извещение о дне и часе назначенного обсуждения глав моей повести. Пути отступления отрезаны, и я понял, что надо работать все двадцать четыре часа в сутки.

Словом, дело кончилось тем, что в назначенный день я примчался в групком за несколько минут до начала заседания. Николай Николаевич встретил меня хмуро. «Слава богу, отелился», — сказал он и, улыбнувшись, подмигнул, чтобы я не обиделся.

С вечера я ушел окрыленный: обсуждение прошло хорошо. К тому же я получил отличный урок дисциплины. Николай Николаевич как бы подсказывал мне, что творческое время надо беречь и строжайше организовывать.

История с обсуждением глав моей повести имела своеобразное продолжение. Оказалось, что визит Николая Николаевича ко мне домой преследовал двойную цель. От кого-то он узнал о моем бедствии с жильем и пришел тогда, чтобы убедиться лично. Позднее мне стало известно, что он написал в Союз писателей письмо с ходатайством об улучшении моих жилищных условий.

Николаю Николаевичу обязан я своей принадлежностью к партии коммунистов. Однажды он сказал мне: «Молодой человек, в прошлом вы рабочий, почему же до сих пор не состоите в партии? Надо оформить партийность». Он так и сказал — не вступить в партию, а оформить партийность, подчеркивая этим, что считает меня большевиком и дело идет о формальной стороне. Николай Николаевич дал мне рекомендацию, и некоторое время спустя партийная организация Гослитиздата рассматривала мое заявление. Тот день был для меня знаменательным во всех отношениях. Но больше всего горжусь тем, что в партию коммунистов меня привел старый большевик, с юных лет познавший тюрьмы и ссылки царизма, писатель славной горьковской плеяды.

Дом в Лаврушинском переулке

Как-то при встрече Николай Николаевич сказал мне:

— В избранном обществе полагается делать ответные визиты. Как вы на это смотрите, молодой человек?

Приглашение меня обрадовало. Кто из молодых не мечтал побывать в доме известного всей стране писателя, увидеть своими глазами, как он живет, как работает. Ляшко был именно таким писателем, живым классиком, лично знавшим Маяковского, видевшим Есенина, встречавшимся с М. Горьким. Мое волнение было естественно.

С чувством робости подошел я к высокой двустворчатой двери и несмело нажал кнопку звонка. Открыл сам Николай Николаевич. Он был одет по-домашнему: в простой рубашке-ковбойке, в стоптанных тапочках на босу ногу.

К своему удивлению, я увидел в передней, а потом и во всей квартире более чем скромную обстановку. В столовой — простой деревянный стол, покрытый клеенкой, вокруг стола — венские стулья. В углу, у стены, — дубовый буфет, за стеклами которого видна была обычная посуда. Здесь семья обедала, здесь принимала гостей.

Николай Николаевич был дома один. Зинаида Александровна, которую я знал заочно, куда-то ушла. Старший сын Николай с семьей жил на Урале. Дочь Татьяна, по-видимому, еще не вернулась из школы. Николай Николаевич, шлепая тапочками по полу, повел меня по длинному коридору в свой кабинет, шел и приговаривал: «Маманька наша в магазин ушла, так что мы с тобой побудем вдвоем, как два брата Кондрата. —