Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
Вот эти страницы из детства писателя Н. Ляшко.
«Нелепо думать, будто люди рождались, жили и умирали по законам, вписанным в толстые книги. Ерунда! Законы об учениках сладких каторг никуда никем не вписывались, — поищи-ка их теперь!..
...Ученье на сладкой каторге — это вот что. Мешает, например, Степка деревянной веселкой начинку в кастрюле. Через несколько минут он должен выложить начинку в карамельный кошель. Но у карамельщика за соседним столом ломается такая же, как у Степки, веселка, и карамельщик подбегает с нею к Степке, вырывает из его рук целую веселку, а ему бросает сломанную и уходит. Если Степка кинется за ним и закричит, что веселка ему самому нужна, карамельщик изобьет его, и все взрослые будут молчать. Этого требует закон! Если Степка не захочет быть избитым и начнет выкладывать начинку в кошель сломанной веселкой, его изобьет карамельщик, с которым он работает, изобьет за то, что у него нет веселки, хотя он, карамельщик, видел, кто взял у Степки веселку... Если Степка не заглушит в себе возмущение и пойдет жаловаться на обидчика, его изобьет тот, кому он будет жаловаться, а затем его вторично изобьет тот, на кого он жаловался: «Учись — не жалуйсь!»
А сколько в этом учении переливов, переходов, оттенков! Болят, например, у карамельщика зубы, — а болят они у карамельщика часто: горячие начинки, кислоты, сахар, эссенции разъедают зубную эмаль, — болят у карамельщика зубы, ему тошно, от боли он рвет и мечет и учит Степку всему, вернее, за все: не так стал, не так повернулся, не так подал, не так глядит. Один карамельщик учил Степку пудовой варкой, другой — четырехфунтовым стальным скребком, — кости Степки простреливали молнии боли, из утробы в горло взлетал истошный визг.
Это главное в ученье. А за главным, вокруг главного тысячи мелочей. Надо вставать в четыре утра, развести варочную печь и до обеда обживаться, получать затрещины и спешить, спешить. В перерыв, когда взрослые устремятся на обед, грянет крик: «Степка, живо!» — надо подлететь (именно подлететь надо, иначе тот, кто позвал, будет «учить»), взвалить ящик на плечо или на голову (Степка любил таскать на голове), лавировать среди прохожих, сдать его где надо и бежать назад, если не хочешь остаться без обеда. Кухарка швырнет тебе на грязный стол объедки хлеба, нальет в чашку бурды и крикнет:
— Кашу съели! Надо вовремя являться!
Степка лихорадонно черпает из чашки, но звонок торопит его в мастерскую. Сироп на плите должен уже кипеть. Степка хватается за таз, но карамельщик уже перед ним:
— Почему раньше не поставил?
— Я ходил, меня посылали.
— Врешь!
Степка оплеухами заедает оставшиеся в чашке щи, но плакать нельзя. Наливай, ставь, приготавливай, дави на прессе, радуйся, если у карамельщика не болят зубы. Глазом определяй, у кого они болят, и не попадайся тут под руку, не зевай, лебези. Если карамельщик скажет доброе слово, шепни ему, что сосед не умеет работать, а сосед справа похож на тестомеса.
По знаку карамельщика лети туда, где варят тянучки, уворуй жестянку молока, незаметно вскипяти его в кастрюле, добудь шоколаду, завари, но смотри, попадешься — сам отвечай, о карамельщике ни звука, иначе...
Наступает вечер, взрослые ушли, а ты учись. Выбери из жерла печи раскаленные угли, пробей колосники и вымой таз, кастрюли, веселки, железки, стол, верстак, пресс. Все? Нет, погоди. В поту бери во дворе, коли лучину, кроши антрацит, дрожи от усталости, умывайся, снимай фартук и плетись один или с товарищами на кухню. Глаза твои слипаются, но из конторы гремит:
— Степка и еще трое, берите!
Ящик давит плечо или голову. Заболеть бы, что ли, будь вы прокляты! В магазине примут ящик и дадут оставленную хозяином покупку:
— Отнесешь самому!
А там, у самого, новый урок:
— Вычисти посуду, вытряхни одеяла!
И наконец, часов в десять вечера кухарка даст тебе последний урок:
— Что, жрать пришел? Когда мне от вас, проклятых покой будет?
— Да меня посылали...
Степка жует холодную, похожую на мыло, сальную картошку и плетется в спальню. Если руки его ноют от ожогов, ему не уснуть.
Через всю жизнь пронес мальчик Коля Ляшко-Лященко ненависть к строю насилия и угнетения. И никто не знал тогда, что много лет спустя, став писателем, он сам привлечет к суду всех этих «высокоблагородий» и «сиятельств», «абакумычей» и «якванычей», а с ними царских судей и прокуроров, тюремщиков и полицейских, привлечет к суду и вынесет свой приговор. Этим приговором станет роман «Сладкая каторга» — яркий обличительный документ, приговор самой истории.
Все это будет после. А пока тяжело и мучительно складывалась биография мальчика. Работа на конфетной фабрике «Прогресс» была первым из его жизненных университетов. На эту фабрику определил его старший брат Моисей, работавший на одном из заводов Харькова. Он и увез Колю из родного Лебедина в Харьков и записал на свою фамилию. Почему-то родная фамилия казалась Моисею неблагозвучной, и он переменил ее на Лященко. С тех нор и Коля Ляшко жил под этой фамилией.
Не вынес мальчик жестоких побоев, оскорблений и тяжкого труда на «сладкой каторге», убежал оттуда и оказался на каторге железной. Механический цех Харьковского паровозостроительного завода был очередным, не менее суровым университетом жизни. Завод встретил его грохотом железа, ревущим пламенем печей, грозным гулом машин. И только люди здесь были совсем другие — с виду хмурые и молчаливые, они оказались добрыми и отзывчивыми. Пятнадцатилетним подростком Коля Лященко был принят в рабочую семью, и это определило весь его жизненный путь, его будущее.
Учеба в жизненных университетах продолжалась. Кончилось детство, которого, в сущности, не было. Пришла пора боевой юности, а с нею неудержимая тяга к самообразованию. Позади была только церковноприходская школа, и все надо было начинать сначала. Н. Ляшко учился в одной из вечерних школ «Общества по борьбе с неграмотностью Христины Алчевской» и одновременно на петинских курсах, где, несмотря на зубатовский надзор и религиозный уклон в обучении, молодежь нелегально овладевала азбукой
