О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
– А еще чем намерены вы утешаться, ваше превосходительство? ‹…›
– А другое утешение мне отец Василий подсказал. Ничего, говорит, не горюйте, их очень скоро забудут, и весь вред выветрится. Дети нынешних гимназистов при имени Писарева только и вспомнят анекдот, что жил некогда глупец, лаявший на самого Пушкина, наподобие крыловской Моськи. А внуки не припомнят и анекдота, и ни один учитель не поставит за это единицу…
– Лжете вы, – хрипло крикнул Писарев, – лжете про гимназистов! Агент полиции ходит в бархатной рясе, декламирует басни Крылова и предсказывает будущее! Это вас с ним никто не вспомнит, потому что вас нет и не было никогда! А обо мне пожалеют… Пускай я здесь сгнию, вам на радость. Все равно какой-нибудь мальчик, совсем один, далеко, в глуши – раскроет старый журнал… Через двадцать, через сто лет раскроет! И я, давно мертвый, этому мальчику буду как брат. Потому что мыслить – очень трудно. И очень весело, если хотите знать, да где вам! Вам бы только толкаться и топтать, бедные дураки, только бы…
Он разорвал тесемки, которыми был завязан халат, зачем-то сбросил его и так стоял в одной лишь ветхой длинной рубахе, нелепо растопырив руки, давясь словами. Потом упал навзничь. Ударила сигнальная пушка: полдень. Но Писарев не слышал. Он потерял сознание».
Сам себе Эккерман
В баню на Зимнем стадионе я почти четверть века, пользуясь расположением директора Зимнего Юрия Геннадиевича Лелюшкина к творческому люду, водил своих друзей. Лелюшкин, как и я, по спортивной специализации был волейболистом, я играл за первую команду Ленинградского университета имени Жданова в 1958-м и команду мастеров «Буревестника» у знаменитого защитника армейцев Ленинграда Андрея Ивойлова, а Юра – за команду мастеров «Динамо». К тому же мы оба были «октябристы»: Юра родился 17 октября 1946 года, я – в лицейский пушкинский день, десятью годами раньше.
В бане на Зимнем мы не только парились с вениками и прыгали в бассейн-ванну с ледяной водой, но и отмечали премьеры фильмов режиссера Виктора Семенюка, сценаристов Александра Шарымова, Александра Анейчика, выход новых книг писателей Александра Житинского, Самуила Лурье, Николая Крыщука, издателя и публициста Владимира Аллоя, прилетавшего из Парижа, чтобы попариться на Зимнем. Парильщик у нас был первоклассный – Даулет Муратбеков, православный казах, превосходный мануальный терапевт. Эпизодически появлялись и другие фигуры, чаще всех радио- и телевизионные комментаторы. Естественно, выпивали. Хорошо еще, что это было не каждую пятницу, народ-то служивый, спешил то на радио, то на Чапыгина, то на студию телевидения, то на встречу с читателями.
Вся оргработа по бане ложилась на «штурмбанфюрера», это прозвище прилепил мне Житинский: многосерийный фильм со Штирлицем-Тихоновым в постановке Татьяны Лиозновой имел бешеный успех у сограждан.
Когда выпивали, естественно, разговаривали. Пикировались, иногда спорили всерьез. И вот однажды разговор зашел о Гамлетах, кино- и театральных, русских и английских. Будучи человеком театральным, учеником блистательного критика, автора театральной прозы о русских актерах XIX века Раисы Моисеевны Беньяш, я надолго («на часик», уточнил Лурье, кто-то прибавил «часик-другой») захватил сцену в предбаннике, где и проходили наши посиделки. И тогда Лурье, человек иронического склада ума, умеющий быть и язвительным и добрым, сказал: «Алексей Петрович, ты часто ссылаешься на Эккермана, его знаменитую книгу “Разговоры с Гёте в последние годы его жизни”».
Книгу Иоганна Петера Эккермана, выпущенную издательством «Academia» в 1934 году, я купил в букинистическом магазине на Литейном много лет назад и с тех пор постоянно ее читаю и перечитываю.
Почувствовав в его вопросе, в самой его интонации подвох, я спросил Саню, почему он об этом спрашивает.
– Потому что ты обладаешь даром рассказчика, но растрачиваешь его понапрасну, а мог бы, обзаведясь своим Эккерманом и расшифровав записи наговоренного, написать мемуары, эссе, рассказы…
– Но я же не Гёте.
– Что верно, то верно. Гёте среди нас нет.
– Представляю, что́ Алексей Петрович напишет в своих мемуарах, – мрачно заметил Житинский.
– Александр Николаевич, вы напрасно иронизируете. Если что и помешает Самойлову, так это его доброта.
Когда я, хватив лишку, забыл какой-то стих Некрасова, сказал себе в оправдание: «Альцгеймер у каждого из нас – за спиной». Лурье молниеносно отреагировал: «Тень отца Альцгеймера». (Напомню, что мы говорили о Гамлетах.) Ему же принадлежит афоризм: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать пылью». В ходу было «былью», одну букву С. Л. поменял, а как мысль обострилась…
Но дело не в моей излишней доброте как мемуариста, автора документальной прозы, а в другом. Однажды Лидия Гинзбург объяснила близкому другу Борису Бухштабу, что писателю не пристало быть самому себе Эккерманом. Гинзбург пишет: «Боря: Напрасно ты так редко записываешь свои остроты и афоризмы… Я: Боюсь повредить собственный юмор. Понимаешь, когда человек сам за собой ходит с карандашом и тетрадкой. И вообще, когда каждый сам себе Эккерман» (цитирую по книге Эмили Ван Баскирк «Проза Лидии Гинзбург. Реальность в поисках литературы», изданной «Новым литературным обозрением» в 2020 году). Гинзбург нарисовала словесный автопортрет: человек «с настоятельной потребностью в словесном закреплении своих мыслей, с некоторыми способностями к этому закреплению и с явным неумением и нежеланием выдумывать».
В последние годы жизни Гинзбург продолжала писать о прошлом и настоящем. «Как бы то ни было, хорошо и то, что меня еще не покинула привычка выражать свои мысли письменным образом».
Я не сравниваю себя ни с Гинзбург, ни с Лурье, литераторами, философами, филологами гениального дарования, но и у меня есть настоятельная потребность выражать свои мысли письменным образом.
Сочинитель правды
В 2015 году в издательстве «Геликон» вышла книга Л. Пантелеева (Алексея Ивановича Еремеева) «История моих сюжетов». Ее составителем и автором предисловия был С. Лурье.
«Насколько я понимаю, от титула “советский писатель” у него зудело лицо, как от въевшейся маски. И он уже не верил, что сорвет ее сам.
Тем не менее он это сделал. В повести, напечатанной посмертно, – “Верую…”.
Раскрыл свою тайну, а в сущности – нехитрый секрет. Но страшно для него мучительный. Вносивший в его существование нестерпимую фальшь.
Дело в том, что Л. Пантелеев был не советский писатель. Потому что Алексей Иванович Еремеев был не советский человек. Поскольку презирал агитпроп, ненавидел госбезопасность и верил во Христа.
Но работал он – формально, да и фактически – как любой подцензурный автор, – на агитпроп. Ненависть – скрывал. Веру – тщательно таил.
Да, из страха. За тех и за то, что любишь, и так далее. А верней – оттого, что
