О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
Вот что рассказала о детстве Самуила Ароновича его сестра Вера (взял с ее ленты в фейсбуке):
«Да, конечно, у Камы Гинкаса шансов было меньше. Но Виктор многого не знает. В первый раз Саня выжил у мамы в животе, когда в Ленинграде, на проспекте Майорова, рядом с мамой упала бомба и случайно их не убила. Саня жил в животе у мамы, несмотря на смертельный голод. В следующий раз он выжил, когда их грузовик под обстрелом прошел по льду Дороги жизни. Впереди и сзади грузовики провалились под лед. Потом их, находящихся в страшной дистрофии, перекидывали, как дрова, с грузовика на сани, развозили по избам. Нашу маму сняли с поезда, который шел в Свердловск, сняли, потому что она все же потеряла сознание и бредила. У мамы был тиф. Температура 41 градус… как это можно было выдержать в ее положении? Когда она очнулась после родов, то услышала, как консилиум требовал отправить ее в тифозный барак. И главврач сказал: “Я этого не сделаю. Они из такого ада вылезли!” Маму положили в мертвецкой как в изолятор. “А что делать с ребенком? Он не выживет. Он не выживет точно, но пусть лежит с ней рядом, он ее с того света вытащит”. Он лежал рядом с мамой, пил воду и жил, а врачи удивлялись чуду. Потом он выжил на Алтае, куда они поехали из больницы. Ему необходимо было молоко, его продавали в виде молочного льда размером и формой с мисочку. За такую мисочку с “выковыренных” отказывались брать деньги, за нее в тридцатиградусный мороз требовали платок с головы или валенки. Сане поставили туберкулез. Это его спасло, туберкулезным младенцам давали молоко».
«Эхо Москвы»
21 апреля 2016
Алексей Самойлов. Честное слово, или сюжеты нашей жизни
Все наше достоинство – в способности мыслить. Только мысль возносит нас, отнюдь не пространство и время, в которых мы – ничто.
Блез Паскаль
Мысль – вот что невозможно подделать, скопировать, вот что не поддается имитации, вот самое оригинальное человеческое свойство, вот где мы не похожи друг на друга.
Александр Кушнер
Мыслить – очень трудно. И очень весело…
Не могу вспомнить, когда и при каких обстоятельствах впервые встретился с Лурье. Может быть, нас познакомил Александр Шарымов, мой университетский друг, в начале 60-х ответственный секретарь ленинградского журнала «Нева», в отделе прозы которого долгие годы работал Самуил Аронович. Но мы с Сашей родились в тридцать шестом, а Саня, как впоследствии стали звать Лурье друзья, в сорок втором, так что тогда он еще слушал лекции на филфаке ЛГУ, который мы окончили в пятьдесят девятом, учил (С. Л.) школяров русской литературе в провинциальном городке и лишь потом вернулся в родной город, где несла свои воды из Ладоги в Финский залив Нева, где он стал впоследствии редактором, позже завотделом прозы «Невы».
Я тоже работал в провинции, но столичной – Петрозаводск был столицей Карельской автономной республики, а Ленинград тогда еще культурной столицей страны, кажется, не называли. Но не в школе, а в республиканской газете «Ленинская правда», органе Карельского обкома КПСС, где был единственным беспартийным литературным сотрудником.
В 1971 году был приглашен во всесоюзный журнал для молодежи «Аврора», где стал заведующим отделом публицистики, впоследствии – отделом прозы.
Публицистика включала в себя и коммунистическое воспитание молодого поколения, и стройки пятилетки, и проблемы экологии, и искусство, и спорт…
Скорее всего, тогда я и познакомился с Лурье, появление которого в редакции вызывало восторг наших обеих Люд – и Будашевской, ведавшей искусством, и Регини, ценившей в журнальных авторах прежде всего талант. А талант у него, писавшего для «Авроры» о художниках, был сверкающий, ослепительный. Помню потрясение, испытанное мною от литературного портрета Виктора Борисова-Мусатова, тонко чувствующего красоту, чья живопись музыкальна и щемяще печальна.
Да и сколько их было, таких открытий, которыми наш «невский» автор-художник одарил читателей «Авроры»…
Самое сильное впечатление произвела на меня его первая книга, роман «Литератор Писарев», вышедший в Ленинградском отделении издательства «Советский писатель» в 1987 году. Я тогда исправно вел дневник, в котором, помимо всего прочего, писал и о своей дочери Татьяне, и о ее сыне Стасе, появившемся на свет в феврале того же восемьдесят седьмого.
Я сказал Сане, какое впечатление произвел на меня его роман, и о том, что начинаю собирать библиотеку, где выделю на стеллажах полки для внука. По-моему, Саня был растроган, хотя и засмеялся: «Скорее всего, ему будет скучно».
Скучно?
Ну уж нет! Рад, что не ошибся ни во внуке, ни в литераторе С. Лурье.
В главе тринадцатой второй книги романа, апрель 1865 – апрель 1866, повествуется о поединке выдающегося литературного критика, публициста Дмитрия Ивановича Писарева, заточенного на четыре года в Петропавловскую крепость за антиправительственный памфлет, и коменданта крепости, его мучителя:
«…Сорокин пожаловал через две недели. Мундир, усеянный орденами, отливал тусклым блеском, напоминая крылья какого-то исполинского жука, но выражение лица и вся повадка инженер-генерала были точь-в-точь как у Мышиного короля, изготовившегося для решительной схватки с Щелкунчиком. В глаза глядеть было невозможно – такая восторженная злоба светилась в них, – и Писарев стоял, потупясь, возле кровати, а комендант прочно уселся на табурет, упершись в колени ладонями».
Далее разговор мучителя и узника пошел о Чернышевском и Герцене. «А Чернышевского и вас я проглядел, да!.. – юродствует Сорокин. – Еще Пинкорнелли этот… но с ним решит военный суд. А мне два утешения только и остаются. Первое, что ни Чернышевскому, ни вам не литераторствовать больше. Уж я расстараюсь, чтобы вам тут жилось не слаще, чем ему на каторге. Время еще не
