О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
Прочитанное связано с увиденным общим ощущением – невиданной роскоши, волшебного мастерства. И еще, разумеется, – завистью. Будь моя воля, я поместил бы эти томики в золототканый оклад и усыпал его драгоценными каменьями – все равно содержимое осталось бы ценней переплета.
О чем пишет Лурье? Прежде всего – о литераторах, о литературных произведениях, о литературных героях. Об исландских сагах, рыцарских романах, Омаре Хайяме, «Робинзоне Крузо», Чаадаеве, Гоголе, Горьком, Зощенко… «Успехи ясновидения», на первый взгляд, – сборник эссе: так и набрано в подзаголовке – «Трактаты для А.». Не верьте, однако, заявленной здесь назидательности: интонация горькой иронии вряд ли подходит для воспитательных целей – пусть даже в сочинении «Осенний романс» (о баснях Крылова) и пародируется такого рода отеческий монолог:
«Певчих стрекоз не бывает, дорогая Герцогиня. Дедушка Крылов шутит. Позволяет себе поэтическую вольность – изображает как удобней воображению. Стрекоза вообще-то стрекочет, но не как сорока – скорей как кузнечик, короче сказать, в полете крылья у нее трепещут: от каждого – как будто ветер, и каждое – как бы парус, и воздух, растираемый крыльями, гнется и скрипит, – не ее это голос, понимаешь? Но ведь и муравьи не говорят! ‹…› дедушка Крылов шутит: он, конечно, спасет Стрекозу – допустим, приютит ее на зиму в Публичной библиотеке…»
Разумеется, работы Лурье познавательны и фактографически безукоризненны. По ним можно учить школьников – внимательности, умению думать, умению не верить на слово – не верить тому, например, что «под камнем сим» лежит Дельвиг, ежели его забытые кости (на самом-то деле) покоятся на другом кладбище – для небогатых… О, мы много чего узнáем нового из этих книг!.. Но все же не в том сверхзадача их сочинителя. Перед нами – своеобразный дневник, полный не только «холодных наблюдений» ума, но и «горестных замет» сердца, едва ли не исповедь. Прохладное словцо «эссеист» к нашему собеседнику не совсем приложимо. Потому что пишет Самуил Лурье прежде всего о жизни, о трагическом существовании мыслящего и чувствующего человека во враждебном ему мире времени и материи. «Смерть и время царят на земле». А еще царят на ней подлость и пошлость.
В аннотации к другой книге нашего автора («Разговоры в пользу мертвых». СПб., 1997) «жанр» его штудий определяется так: «сочинения о себестоимости стиля». То есть о том, во что обходится художественный шедевр его создателю, поэту или прозаику. Как правило, цена здесь – жизнь, причем жизнь несчастливая, так и не дождавшаяся «любви пространства». «“Бедные люди” – пример тавтологии», – говорит Георгий Иванов, и Самуил Лурье горячо разделяет это печальное мнение.
«Успехи ясновидения» – горячая и печальная книга. Вот Блок, выгорающий изнутри. Вот Дельвиг, преданный женой и друзьями. Вот Фет, ищущий нож, чтобы избегнуть «преумножения неизбежных страданий». Вот Салтыков, цитируемый сострадающим автором: «После выхода из Лицея (в 1844 г.) стихов больше не писал. Затем служил и писал, писал и служил ‹…› Написал 22 названия книг. В настоящее время, одержимый жестоким недугом, ожидаю смерти».
Другая новая книга Лурье, «Муравейник», снабжена подзаголовком – «Фельетоны в прежнем смысле слова», а эпиграф (из дореволюционного словаря А. Н. Чудинова) услужливо разъясняет: «Фельетон – статьи легкого содержания, помещаемые в газетах».
Опять-таки – не верьте на слово! Содержание тут куда как не легкое. «Муравейник», составленный в основном из газетных заметок, появлявшихся в периодике в течение прошедшего десятилетия, – все тот же дневник думающего и страдающего современника, вынужденного день изо дня наблюдать необоримую мерзость общественной жизни – крикливые митинги «Памяти», наглую ложь зарвавшихся и проворовавшихся генералов, свободолюбивые рассуждения бывших гэбэшников, ученое человеконенавистничество гуманитариев… Замечательным образом созерцание этой зловещей возни соединено с размышлениями о судьбах Константина Леонтьева, Осипа Мандельштама, Иосифа Бродского – о нелегкой судьбе русской литературы.
И тем не менее читать эти книги – радость и счастье.
В прозе Лурье дела обстоят точно так же, как и в поэзии, где «ясновидение» достигается, увы, на тропе трагедии, по которой рыщет слепой рок. Что-то похожее греки называли «катарсисом», прояснением. «Го́рю и ночью дорога светла», – писал, ставя ослепительное «светла» в рифму – в подчеркнутую позицию, Иннокентий Анненский, один из предшественников Лурье в жанре историко-литературных лирических «отражений», один из персонажей «Успехов…». Он-то знал, о чем говорил! Трагическое переживание превращает хрусталик нашего глаза в магический кристалл – и мы по-новому видим мир. Мир этот отнюдь не безоблачен, но населен разными людьми, в том числе и такими – рассказывающими о нем в тональности, слушать которую не стыдно.
Лурье мог бы сказать о себе то, что он говорит о другом литераторе: «Все понимать, но ничего не бояться, обращая неизбежность утрат в свободу отказа.
Бродский – автор последней иллюзии: будто жизнь без иллюзии смысла имеет смысл. Только в этой иллюзии реальность похожа на себя – пока звук, распираемый силой такого смысла, наполняет нас невеселым счастьем».
2002
Р. S. Странное дело: Самуил Лурье как бы стеснялся писать о поэзии. О стихах и поэтах – да, много им написано, но есть тут тонкое различие.
Обе большие его книги – «Литератор Писарев» и «Изломанный аршин» – повествуют о писателях, боровшихся с Пушкиным, очень его не любивших. И изнемогших, конечно, в этой неравной борьбе, но…
Эссе об Анненском (разве не повлиявшем на художественный строй Лурье в своей критической ипостаси, пусть опосредованно?) названо обидно – «Русалка в сюртуке».
Черты Блока, проступающие под пером невеселого наблюдателя то там, то тут, мягко скажем, несимпатичны.
Последнее, если не ошибаюсь, его сочинение, «Ватсон», – о загадке женской верности, о сострадании, о несчастии, о болезни, о тщете жизни, о чуде жизни… но никак не о поэзии – тем более в лице Надсона (и тут опять вызов: Надсон-то – союзник и «сопластник» Писарева и Николая Полевого, не Пушкина! Опять – щелчок по носу «нашего всего»!).
При этом сама его великолепная проза – одна из лучших, думаю, если не лучшая, в век деградации прозы вымысла фабульного («Хэм допил стакан рома и хрипло запел рыбацкую песню», «Иван Денисович раскурил припасенный окурочек. Сладостно засосало») и торжества вымысла сюжетного – и есть поэзия. Просто мы, в отличие от Лурье, не стесняемся это сказать. (Но беззастенчивость, увы, не есть доблесть.)
Сказанным пытаюсь объяснить те причины, по которым я посвятил Самуилу Ароновичу стихотворение о Пушкине, приводимое ниже. То ли «от противного», то ли оттого, что существует казанское мнение, будто параллельные пересекаются в бесконечности, то ли ради успокоения сомневающегося в наличии «Реальности с большой буквы» (см. ниже) столь же в нем сомневающимся. Выходит, конечно, невнятно.
Возможно, понятней получится у него самого (e-mail от 30.12.2013; Лурье пишет о посланном ему
