О Самуиле Лурье. Воспоминания и эссе - Николай Прохорович Крыщук
И Самуил Аронович, когда я изложил ему свои соображения, горячо откликнулся и вызвался помочь, ничего для себя, естественно, при этом не прося.
Из его бесед с главным редактором и директором, впрочем, ничего не вышло, в чем он мне смущенно признался, но его открытость и бескорыстная готовность поддержать товарища в его начинаниях и сегодня, спустя столько лет, вызывают у меня чувство самой острой признательности.
Я продолжал захаживать к нему на работу, и с каждой нашей встречей – и на работе, и в неофициальной обстановке за рюмкой чая – у меня все больше складывалось ощущение, что он спешит, торопится сделать как можно больше в своей профессии. Если он и менялся в жизни, то, пожалуй, только в этом – меньше тратить себя на ни к чему не обязывающее, праздное, если угодно, общение даже с симпатичными людьми. Видно было, что покидать свой рабочий стол ради беседы со мной он не хотел, несмотря на всю его приязнь ко мне. («Приязнь», кстати, это именно его, Лурье, слово, которое мне очень нравится, во-первых, из-за его точности, во-вторых, из-за того, что он так и надписал мне книгу «Литератор Писарев»: «С приязнью».)
Причина и природа симпатии ко мне, кстати, до сих пор не очень мне ясны. Ведь я не был человеком литературы подобно тем, кто окружал его. Возможно, дело в том, что в своем кругу ему было не очень радостно. Во всяком случае, мне не кажется, что пребывание в «Неве» в последний период его работы там было ему в удовольствие. Это чувствовалось в мимике, в интонации, с которой он говорил о своей работе, о начальниках.
Я был на многих публичных выступлениях Самуила Ароновича и видел, с каким интересом, с каким нетерпением ждали в зрительном зале именно его. Посещая разного рода презентации, конференции и прочие публичные мероприятия, многие ходили «на Лурье». Его поклонников, каковых было немало, подкупало не только глубокое содержание его речей, но и их форма: безупречный русский язык, отточенные фразы, афористичные формулировки, весь его облик, страсть и вместе с тем изящество… Никому не в обиду, но я видел, когда после очень достойных и в высшей степени знающих людей слово предоставляли Лурье, зал преображался и весь обращался в слух, люди толкали друга локтями. «Лурье, Лурье, сейчас будет Лурье», – проносилось по залу.
Тут было много чего кроме собственно мысли. Он был высок, строен, широкоплеч. На него как на оратора было, в конце концов, приятно смотреть.
Что касается произведений Самуила Ароновича, то, на мой взгляд, на взгляд человека, который на литературу смотрит не изнутри, как профессионал, а извне, как заинтересованный наблюдатель, – главное, что отличает его тексты – это совершенно блестящий язык с огромным словарным запасом.
Второе – темперамент. Его тексты очень горячи, и думаю, что это не только врожденное свойство их автора, но и следствие того, что если не всю свою творческую жизнь, то многие десятилетия он провел в эпоху так называемого застоя, когда поощрялась позиция «сиди тихо и не высовывайся». И его темперамент искал выхода на бумаге.
И третье, тоже очень важное, – твердость в принципиальных для него вопросах.
Самуил Аронович не был успешным человеком в том смысле, какой обычно вкладывается в это понятие. У него не было машины, он не был богат, наверное, не всегда мог финансово помочь близким, как того бы сам хотел…
Обманывали его бесчисленное количество раз. Я помню, как с ним все никак не могли расплатиться за какие-то занятия, а он ездил куда-то на окраину города за этими копейками и неизменно утыкался в закрытое окно кассы, в которой – какая неожиданность! – все не было денег, и продолжал читать лекции: ну как же, люди ведь придут…
Но в нем было то, чего не было во многих из нас, из тех, кто его окружал, из людей нашего поколения. В нем была принципиальность и бескомпромиссность – при всей его внешней мягкости, доброжелательности и интеллигентности.
Я всегда старался жить в соответствии с правилами, в которых был воспитан родителями. Но с другой стороны, я находился в постоянном искушении: нарушить – слегка – эти правила и получить те или иные блага, реализовать какие-то возможности. И так делало и делает 90 процентов наших знакомых, может быть, даже 95.
Я в своей жизни много раз слышал и слышу сейчас: «Своя рубашка ближе к телу», «Рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше», «Жизнь – искусство возможного» и прочие афоризмы житейской мудрости. Мол, всех интересует только собственная выгода; все делают так, как им удобнее, и т. д. Когда я слышу такое, мне хочется возразить: нет, не все. Я знаю человека, который является исключением, кто перед искушением мог устоять.
Пример Самуила Ароновича Лурье, его бескомпромиссность, явленная в том числе и в публицистике, была примером гражданского поведения и для меня, и для моих знакомых. Про таких, как он, могут говорить: недоговороспособен, но мне кажется, именно в этом и ценность таких людей, как Самуил Аронович, – стоять на своем, утверждать те ценности, что для тебя важны.
Еще и поэтому его помнят, любят, читают и перечитывают.
12 мая 2019
Елена Скульская. «Я рад, что моя жизнь сложилась достаточно горько»
«При таких условиях смерть не страшней развода – или какого-нибудь железного занавеса: эмиграция в новую действительность, и больше ничего. Если никого не любить», – писал он в «Успехах ясновидения», размышляя о Сведенборге. Но так как Самуил Лурье всегда описывал себя только через других людей, то все сказанное о них – в полемике ли, в согласии ли – имеет отношение к нему самому. И у него самого развод с жизнью оказался не скучным дележом имущества с нелюбимой женщиной, а трагической, нестерпимой разлукой, потому что он любил. И его любили. Порой – до степени ненависти. Однажды, в советское время, в стадии еще некоторой простодушной наивности он принес в искусствоведческое издательство сборник эссе. Пришел к ответственному лицу, назвался. Лицо встало и продекламировало: «По обеим сторонам дороги догорал семнадцатый век… Антуан Ватто надеялся, что в Париже сумеет продать свою жизнь дороже, чем на полях Фландрии. Он думал – жизнь вся впереди, а половина была уже прожита. Он шагал налегке, все имущество его составляли рисовальные принадлежности, меланхолия, чахотка, талант».
Начальник читал наизусть эссе Самуила
