Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
ДОРОГИН. Типун вам на язык, дорогая.
ГОСТЬЯ. Разве террор у нас не в крови? Нету их, ваших мирных грешников. Здесь не грешат – идут вразнос. Ни перед чем не остановятся – в морали, в вере, даже в любви. Надо им будет – навяжут силой. Боятся только в этом сознаться. И фарисействуют, как умеют. (Пауза.) Но вас я благодарю за науку.
ДОРОГИН. Какую-с?
ГОСТЬЯ. Вы тогда объяснили одной народолюбивой девице за два или три часа до акции во имя столь милого ей народа: «Народ вас на дух не принимает». Теперь я хорошо его знаю и отвечаю ему взаимностью.
ДОРОГИН. Вы были в заблуждении прежде, вы в заблуждении и теперь. Народу клялись, народу молились и присягали ему на верность. Но и молились и присягали лишь слову, не более того. Прелюбопытнейшее открытие – не Бог дал нам Слово, а Слово – наш Бог. Нам главное – не понять, а назвать. Что это такое – народ? Можете вы, наконец, ответить? Нечто пашущее и сеющее? Вечно пьющее и матерящееся? Легко отдающее свою жизнь, легко отнимающее чужую? И тем не менее излучающее апостольскую мудрость и святость. Такое светоносное чудище, к которому следует причащаться. Все это чушь, белиберда-с. Все множества на одно лицо, и это лицо неразличимо. Не мир и человек, а напротив – есть человек, и в нем весь мир.
ГОСТЬЯ. Поэтому в человека палишь. А как же иначе достать этот мир? (Долгая пауза.)
ДОРОГИН. Вы в самом деле преобразились.
ГОСТЬЯ. Вы это заметили? Глаз – алмаз.
ДОРОГИН. Была сумасшедшая девчонка, стрелявшая из любви к человечеству. Из странной любви, но никак не из ненависти.
ГОСТЬЯ. Что делать? И вас я не узнаю. Вы были тогда и злей, и суше. И снисходя, не умилялись. «Есть человек, и в нем весь мир». Были и порох, и соль, и яд. И все это куда-то пропало. Но успокойтесь. Нет во мне ненависти ни к этому миру, ни к его семени. Они не стоят такого огня – ни Творение, ни его Венец. Но стоят друг друга. Ибо беспамятны. В этом и вся их безысходность. Оправдывают своих палачей и прославляют своих тиранов. Всяких – хоть Первого Петра, хоть Первого Павла. Дайте им срок – простят и обоих Николаев. Их ненавидеть? Нет, много чести. Тут чувство иное – не то презрение, не то брезгливость. Не больше того. А ненавижу я лишь Ульянова.
ДОРОГИН. Чем же он так вышел из ряда?
ГОСТЬЯ. Я уж сказала: тем, что украл то, что принадлежит другим. Тем, что он понял: играют без правил. Господи, как он мне ненавистен. И больше ни слова, Андрей Николаич, я не хочу о нем говорить. Так же как о его победе, смердящей свинским самодовольством. (Пауза.) Жирный мне кол за мое поведение. Сама не сплю и вам не даю. А между тем не мешает выспаться. Есть одно дельце перед отъездом. (Пауза.) Ваш пианист не унимается. (Пауза.) О чем вы думаете?
ДОРОГИН. Вы, верно, знаете, вдруг заколотит странная дрожь: было, все это уже было.
ГОСТЬЯ. Да. Все это было. И повторилось. Пропавший и вновь обретенный сюжет. Вновь обретенный, вновь обреченный.
ДОРОГИН. И точно так же вы мне сказали, что завтра покинете страну и точно так же вам не спалось.
ГОСТЬЯ. Была причина.
ДОРОГИН. Да, разумеется. Председатель Судебной палаты.
ГОСТЬЯ. Не только. Был еще и один юморист. Была и музыка за стеной. И незнакомое мне волненье. Прекрасное сладкое чувство опасности. Вы и лишь в двух шагах – от меня, полуголой, под легким одеяльцем. (Пауза.) Как вас тогда ко мне тянуло… Впрочем, ничего удивительного. Кого не тянет на свежее мясо? Почему вы одиноки, Дорогин?
ДОРОГИН. Вы уже спрашивали об этом.
ГОСТЬЯ. Я не услышала ответа, который мне хотелось услышать.
ДОРОГИН. Какого?
ГОСТЬЯ. Что после меня никого вы не могли представить рядом. Фразочка из забытых книг. И все-таки я ее ждала. Вы были единственным светом в окне, в моем зарешеченном окошке. Из всех промелькнувших передо мною рож, морд, физиономий и лиц я разрешила себе запомнить только одно – ваше лицо. Из всех имен – только ваше имя. Уж это была не лямур, а любовь. Неподдельная – на краешке бездны. Спать надо. И заспать эту явь. Спокойной ночи, Андрей Николаич. Благодарю вас за приют. Я чувствую себя в безопасности. О, Господи, Господи… в безопасности. Для женщины нет ничего оскорбительней, чем чувствовать себя в безопасности. (Пауза.) Смешно вам, что я назвала себя женщиной? Но я женщина, мне всего тридцать три. Христовы лета, хороший возраст.
ДОРОГИН. Я старше вас едва ли не вдвое. Каких-то два качания маятника, два вздоха времени и – шестьдесят.
ГОСТЬЯ. Не так уж и много для мужчины.
ДОРОГИН. Я слишком долго был молодым – к старости не успел подготовиться. Теперь за это придется расплачиваться.
ГОСТЬЯ. Ну что же. Это было умнее, чем вечно прислушиваться к себе и слышать, ежеминутно слышать, как юность твоя в тебе истаивает. Вот так и обращаешься в пепел. Жизнь, Дорогин, не получилась. Я выбрала пропавший сюжет. Смирись, Надежда, дворянская дочь. (Короткая пауза.) Засни же ты… баюшки-баю. Придет серенький волчок, возьмет Надю за бочок. Мне нужно заснуть, завтра надо быть свежей. Придет волчок, возьмет за бочок. Вот так всегда – под мечом занесенным, под вечной угрозой… Придет волчок.
Утро. Она стоит у окна, торопливо, короткими глотками пьет чай. Входит Дорогин. Ставит на стол две тарелки.
ДОРОГИН. Уже за чайком?
ГОСТЬЯ. Прошу извинить. Не в претензии, что я расхозяйничалась?
ДОРОГИН. Помилуйте, сделайте одолжение. Однако ж нарушена очередность. Я тут соорудил яишенку.
ГОСТЬЯ. Благодарю. Нет аппетита.
ДОРОГИН. И я вас благодарю.
ГОСТЬЯ. За что же?
ДОРОГИН. Не убежали не попрощавшись.
ГОСТЬЯ. Я еще располагаю временем. Кстати, не подскажете мне, как лучше и быстрее пройти на Николаевский бульвар?
ДОРОГИН. Очень просто. От угла Полицейской, а мы – почти на этом углу, вы направляетесь к Дерибасовской. Справа, близ Греческой, – иллюзион, на углу ее – дом Маврокардато с самым длинным в Одессе балконом. На противоположном углу – дом Прокопеуса, в коем – подвал греческих и итальянских вин.
ГОСТЬЯ (записывая за ним). Дальше.
ДОРОГИН. Так. Вы обошлись без привала. На перекрестке Екатерининской и Дерибасовской кафе «Фанкони». С верандой-с. Не
