Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
ДОРОГИН. Пусть так. Зато я достаточно стар, чтоб знать его истинную цену.
ГОСТЬЯ. Вздор. Самое лукавое слово. К тому же с запахом вероломства. Вся эта музыка, лепет и трепет, сводятся, сударь мой, как известно, к определенным телодвижениям.
ДОРОГИН. Мне это отнюдь неизвестно.
ГОСТЬЯ. Может быть, стоит вас просветить и рассказать, как меня насиловал пьяный конвой? «Все равно не жить, сделай кому-то удовольствие». Хотите узнать, что ощущаешь, когда рвут ноги в разные стороны, передают как по цепочке, и кажется, нет уже ничего, кроме взопревшего табуна и вони из чьей-то щербатой пасти?
ДОРОГИН. Довольно.
ГОСТЬЯ. Простите, что оскорбила ваш чуткий эстетический слух. Вам полагается быть пожестче. Кому-кому, но не литератору бояться слов. Они – ваша глина. И что уж такого я рассказала? Еще один пропавший сюжет. Пусть даже не столь эффектный, как тот, который куда-то запропастился.
ДОРОГИН. Желаете меня укусить?
ГОСТЬЯ. Нечем уже. Зубы повыпали. (Пауза.) Впрочем, их столько, этих сюжетов! Какое все-таки несоответствие. Отечественная жизнь бедна, а на сюжеты меж тем богата. Один к одному, как на подбор. (Со смешком.) Так смотрите, точно я вас истязаю. И в мыслях нет, Андрей Николаич. Наоборот, я вам благодарна.
ДОРОГИН. За что же?
ГОСТЬЯ. За то, что не этой сволочи, а вам досталась девичья честь. Не Бог весть что, а все же единственное, что принадлежало лишь мне. Всем остальным – судьбой и жизнью – распоряжались иные силы. Долг. Дело. Центральный комитет. Боевая организация. Идея. И, понятно, народ. Лишь я одна ничего не значила. Бесправный безымянный патрон, которым зарядили машинку. В борьбе обретешь ты право свое. Еще одна бесстыжая ложь. «Сделай кому‑то удовольствие» – вот это и верней, и честнее. Давайте спать, Андрей Николаич.
ДОРОГИН. Сна ни в одном глазу.
ГОСТЬЯ. А как сладко вы спали однажды, уткнувшись мне в грудь. Авось сегодня и мне повезет. Завтра у меня трудный день.
Она раздвигает ширму, ложится. Доносится музыка. Долгая пауза. Она, приподнявшись на постели, негромко смеется.
ДОРОГИН. Не спится?
ГОСТЬЯ. Я вам мешаю?
ДОРОГИН. Нисколько. Мне показалось, что вы рассмеялись.
ГОСТЬЯ. Знаете, о чем я подумала? Что это играет ваш музыкант.
ДОРОГИН. Который из двух?
ГОСТЬЯ. Да, в самом деле. Над вами, как помнится, жил пианист, а по соседству – первая скрипка.
ДОРОГИН. В курзале. Все верно.
ГОСТЬЯ. Они еще тут?
ДОРОГИН. Представьте себе. Облезли, подсохли. Один из них утратил способность к необходимой инспирации, другой растерял свое проворство, но так или иначе – барахтаются. Музыка и ее служители – живучи. Иной раз и позавидуешь. Не то, что изящная словесность! Куда-то уходят и стиль, и вкус, а также присущий им язык, который так почитал Тургенев. Здесь проживает один академик – едва этот несчастный услышит очередное сокращение, новорожденное словечко, тут же вздевает длани к небу: «Боже, зачем ты оставил Россию?!» (Пауза.) Словесность никому не нужна. А музыка играет по-прежнему.
Оба молча слушают негромкую мелодию.
ГОСТЬЯ. Вам следовало жениться, Дорогин.
ДОРОГИН. Зачем?
ГОСТЬЯ. Хоть затем, чтоб не быть одному.
ДОРОГИН. А это возможно – не быть одному?
ГОСТЬЯ. Я не была одна на свете. Когда уже напрочь кончался воздух, вот-вот задохнешься, тут и увидишь ваш город, ваш дом на Екатерининской и вас в нем… Однако все эти речи уместны совсем в других устах, а не в моих – беззубых, прокуренных… (Усмехнувшись.) Смирись, Надежда, дворянская дочь.
ДОРОГИН. «Смирись»… Это вы сказали «смирись»?
ГОСТЬЯ. Жизнь еще не тому научит.
ДОРОГИН. Позволите сказать то, что думаю? Завет христианский, но вам – ни к чему.
ГОСТЬЯ. И отчего же?
ДОРОГИН. Не тот ваш норов. Игра природы-с! На русской почве взросло за последние полстолетия немало дворянских дочерей с безукоризненным воспитанием и беспощадными сердечками. Прошло всего лишь несколько лет после того проклятого дня, возникла другая хрупкая барышня, прямо из Смольного института, звали ее Танюшей Леонтьевой. Стреляла в министра Дурново и оказалась метче, чем вы. Пристрелила. Но отнюдь не министра, а скромного негоцианта Мюллера, который на Дурново был похож.
ГОСТЬЯ. Прервитесь. Я знаю об этой беде.
ДОРОГИН. И полагаете, что беда в случайном сходстве купца с министром? Отнюдь. Она – в неслучайном сходстве двух нежных благородных девиц, одна из которых мне знакома. (Короткая пауза.) Две феи, два взведенных курка и «глупая рыцарская кучка», решившая осчастливить мир. А в глупой кучке всем заправлял совсем неглупый агент охранки.
ГОСТЬЯ. Я все ждала, когда, наконец, вы вспомните господина Азефа. Никто на свете, Андрей Николаич, не застрахован от негодяев. Даже и господа юмористы.
ДОРОГИН. Согласен. Но господа террористы, можно сказать, обречены производить на свет негодяев. Где конспирация, там двойничество, а где двойничество – там обман. Где духота и смрад подполья, там провокация неизбежна.
ГОСТЬЯ. И это мне говорите вы? Кому Россия обязана всем, что получила, если не вам, светильники разума, совесть нации! Вы и оставили ее без сердца, без совести и без разума. Кто рядом с вами Азеф? Щенок.
ДОРОГИН. Бедная русская интеллигенция! Опять она кругом виновата. И все оттого, что столько лет мучается своей инородностью. Но я объяснил вам при первом знакомстве: я – черная кость и всюду гость. И там, где рожден, и здесь, где живу. Зато не злобен и не завистлив. Не требую равенства и справедливости. Столь милых революционной душе. Эгалите, эгалите! А это эгалите чревато. Поэтому я на него и не клюнул. Я знал свою цену, скромную цену. А также знал своих земляков. И не вбивал в их слабые головы мысль, что равенство выше жизни. Я не учитель, я автор сюжетов.
ГОСТЬЯ. Я помню, помню – про тещ и мужей.
ДОРОГИН. А также про жен и их любовников. Отличная память, милая Верочка. Ангелина Петровна. Надежда Григорьевна. Запутался в этой смене имен. Вот я не меняю своих персонажей. У каждого, друг мой, своя компания. Моя – все та же, я тверд в привязанностях. Сограждане проклинали Витте, стреляли в Столыпина, шли в Галицию и пели: «Веселись, храбрый росс», а я все писал свои анекдотцы и знал, что только мы, юмористы, покажем нашим внукам и правнукам: планета была населена не сплошь напыщенными болванами – героями, воинами, политиками, – но и нормальными людьми. Пока психопаты творили историю, они, наоборот, улыбались, любились и рожали детей. Надеясь, что детям их будет лучше.
ГОСТЬЯ. Все выдумки, Андрей Николаич. Случевский мой оказался прав: мы – ломаный
