Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
ГОСТЬЯ. Еще нелепей мои друзья, которые искренне полагали, что Учредительное собрание хоть что-то для него означает. Будто для этого господина что-нибудь священно и важно. Мы тут вели себя, как Гавроши – «ты отнял жизнь – отдай свою» – голову в петлю, грудь под пулю, – а он сидел под швейцарским солнышком и ожидал, выжидал, поджидал. Я-то в нем никогда не обманывалась. Ни в нем, ни в его оруженосцах. Кстати, как поживает ваш Марк?
ДОРОГИН. Он, знаете, чрезвычайно вознесся. Являет собой нашу новую власть. И даже носит титул диктатора.
ГОСТЬЯ. О, это ругательное слово теперь у них высший знак отличия.
ДОРОГИН. «У них…» А у вас, Ангелина Петровна? Нет, Бога ради. Не возмущайтесь. Вы еще не были в победителях. Все революционные люди не могут не любить диктатуры. Еще они непомерно охочи уподоблять свое время Античности, себя же каким-нибудь римским героям и древнегреческим полубогам. Ваши предшественники – декабристы – тоже назначили Трубецкого диктатором – надеюсь, вы помните? Очень прилипчивая бацилла.
ГОСТЬЯ. Как же не помнить? Но Трубецкой, став диктатором, не явился на площадь.
ДОРОГИН. А был ведь доблестный офицер. Что доказал Наполеону. Просто он раньше других очнулся и понял, что эта игра бесплодна. А кроме того, любил жену. Она была француженка, прелесть, стоила любой диктатуры. Но Марку этого не понять. Тем более он-то возрос на площади. И, словно памятник на колесах, переезжает с одной на другую. В нем, знаете, открылся трибун. Так это, верно, происходило в Париже, в восемнадцатом веке. А чем Одесса хуже Парижа? Здесь тоже в крови шипит шампанское. И тоже нужен свой Мирабо. Благо у нас, что ни день, то митинг.
ГОСТЬЯ. Да, вот и завтра. Во дворце Нарышкиной.
ДОРОГИН. В самом деле? А вам и это известно?
ГОСТЬЯ. Афишки висят. Газеты пишут. Завтра в полдень. И диктатор ваш выступит. (Усмехнувшись.) Диктаторы, вроде, не жалуют сборищ – не зря Учредительное собрание они немедленно разогнали, – но к митингам весьма благосклонны.
ДОРОГИН. Еще бы! Парламент – не наше блюдо, а митинг у нас – почти обряд. Возьмите новгородское вече или хотя бы сельский сход. Митинг, Ангелина Петровна, есть дар России всему человечеству. Ее историческая отдушина. В митинге Русь себя осознала, прочувствовала и обрела. Подумайте сами, высокочтимая. Прежде властители были в тумане. Не то они люди, не то миражи. Властители судеб – во дворцах. Властители жизней тоже не близко – где-то там, в Третьем отделении. Властители дум – у себя в поместьях либо, напротив, в иных местах. Как говорится, не столь отдаленных. Ни взглядом, ни рукой не достать. Теперь же, вот они – перед нами. В столь упоительной осязаемости. Да ты и сам, взиравший на них из праха, можешь взлететь над ближними, подобно орлу или другой, столь же высокомерной птице. Хватило бы глотки и самозабвения. Что ж удивляться тому, что диктатор больше не прячется от толпы? Чтоб повести ее за собой, с нею надо предварительно слиться.
ГОСТЬЯ. Жаль, что ваш город не уберегся от этого русского поноса. Тут все же была своя особость.
ДОРОГИН. Да, город был со своей начиночкой. С этаким вызовом обиходу. Был в нем и свой бандитский шик, свой запах, степной бессарабский воздух. И люди были с перцем и солью. Женщины здесь были бедовые, готовые по первому зову на эскападу и авантюру. Идешь, а навстречу – нечто загадочное, смуглое, со звенящей стрункой, этакий палестинский вальс, жизнеопасная Агарь, спустившаяся с библейской пальмы. Теперь это все куда-то делось. Революция, как обнаружилось вскоре, предпочитает единый цвет. Единый же цвет неизменно сер, даже когда по виду – красен. Все иное, Ангелина Петровна. Где все, кто здесь жил безрассудно и молодо? Грустно. Но ничего не поделаешь. Сберечь легкомыслие в нашем отечестве, да и вообще в этом мире – замысел славный, но безнадежный. (Помедлив.) Так, значит, вы бывали в Одессе?
ГОСТЬЯ. Надя рассказывала о ней. Она ощутила в первый же час несхожесть с нашей уездной Русью. Все это так не совпадало с жизнью, которой она жила. Даже поймала себя на том, что ей хотелось бы здесь остаться.
ДОРОГИН (почти с яростью). О, «ей хотелось»! Разве же можно делать то, что нам хочется?.. «Ей хотелось»… А надо было – встать на заре, тихонько уйти из этого дома, оставить меня одного на свете – и все для того, чтобы пристрелить, как вы недавно изволили выразиться, председателя Судебной палаты. Функцию, бирку, отца семейства! И им обоим еще повезло. Он выжил, хоть остался калекой, она же избежала удавки. Отсрочка на несколько каторжных лет. Особенно ей повезло с наставниками. Они научили ее бескорыстию избранных душ, черт бы их взял: «Пусть в этом времени меня нет, это значения не имеет. Да будет радостен мир без нас, с нами он – свалка, без нас – Аркадия-с! Слава почве, в которой гниет наш прах».
ГОСТЬЯ. Похоже, вам нравится этот мир?
ДОРОГИН. А у него есть свои достоинства.
ГОСТЬЯ. Не назовете?
ДОРОГИН. Я в нем живу. И он меня и таких, как я, кормит, поит, дает нам приют. А кроме того – солнце и тень. Любовь женщины. Страсть мужчины. Немного. Но и не так уж мало. Бескорыстие – отменная вещь, самоотреченье – похвально, однако ж почтенна и благодарность.
ГОСТЬЯ. Мне остается лишь позавидовать. Вам, оказывается, достался на диво удобный и добрый дом.
ДОРОГИН. Нет, милая Ангелина Петровна, я вижу его несовершенства, хоть зрак мой не так остр, как ваш. Любое множество жизнеопасно, что наше, что завтрашнее – каждое-с! Я пытался ей втолковать в ту ночь, что множество мгновенно утрачивает свою принадлежность к роду людскому и обнаруживает свое скотство. Но ночь оказалась коротка, и мы с нею потеряли головы и всякую способность понять, что надо делать, чтобы спастись. Я нес какую-то околесицу: надо сбежать куда подальше, укрыться на каком-нибудь острове, ну, например, на Мадагаскаре. Слышали б вы, какими словами я расписывал этот Мадагаскар, как разукрашивал его прелести. Бухты, горы, тлеющие вулканы… Искушал крокодилами и лемурами. Что толку? Мы с нею оба знали, что нам не сбежать и нигде не скрыться. И я заснул, а она ушла. Само собой, чтоб переделать отечество и осчастливить своих сограждан. Наставники были серьезные люди.
ГОСТЬЯ. Очень я вам не нравлюсь, Андрей Николаевич?
ДОРОГИН. Вы вовсе не обязаны нравиться. Ни мне, ни кому-либо еще. Нисколько не сомневаюсь в том, что вами следует
