Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
СОФЬЯ. Да что с тобой нынче? Не кликнуть ли Кривского?
ТОЛСТОЙ. Нет, обойдемся без докторов. (Пауза.) Давно уж отцвел алый шиповник. «Осень. Обсыпается весь наш бедный сад». Помнишь, сидим мы с тобой у озера, а мимо – незнакомый гребец, и вдруг он запел эти стихи.
СОФЬЯ. А ты на радостях прослезился.
ТОЛСТОЙ. Да, правда…
СОФЬЯ. Один себе голосит, другой утирает глаза платочком.
ТОЛСТОЙ. А третья смеется над тем и другим. Не смейся, я ведь не избалован.
СОФЬЯ. Когда человек сознает себя сам, на что ему одобрение общества? И есть ли оно?
ТОЛСТОЙ. Есть или нет, это ведь не последнее слово. Спиноза тебя обучил сомневаться, но сомнение не конец, а начало.
СОФЬЯ. Я так всегда подозревала, что ты есть тайный энтузиаст.
ТОЛСТОЙ. А без того и за стол не сядешь.
СОФЬЯ. Если бы ты мог быть независим, чего всегда так сильно желал, уж верно дописал бы «Посадника». Ты для того себе и придумал такого новгородского римлянина, чтоб укрепиться его свободой. Да то, что придумано, не живет.
ТОЛСТОЙ (помедлив). Мы летом говорили с тобой о пользе поступков.
СОФЬЯ (метнув на него быстрый взгляд). Все вспоминаешь?
ТОЛСТОЙ. Мне нужно было сделать поступок – докончить «Посадника».
СОФЬЯ. Не горюй. Все, что ни делается, – во благо. И что не делается – во благо.
ТОЛСТОЙ. Софа, сыграй мне.
СОФЬЯ. Я что-то устала.
ТОЛСТОЙ. Прошу тебя.
СОФЬЯ. Ну, если так загорелось… (Садится за фортепиано, играет шубертовскую баркаролу.)
ТОЛСТОЙ. Как славно. (Тихо, как бы самому себе.) Но я делал поступки. И был достоин твоей любви. Даром ли столько извел бумаги. Не попусту. Нет, Софа, не попусту. Литература – мужское дело.
СОФЬЯ (играет). Что ты там говоришь, Алеша?
ТОЛСТОЙ. Я говорю, что ты заблуждаешься. Я все-таки смог обойтись без признанья. Да будь его у меня сверх мер, да если бы на какой-нибудь площади мне даже вдруг поставили статую, это не стоило б четверти часа – быть рядом и держать твою руку, быть рядом и видеть твое лицо.
СОФЬЯ. Что ты там говоришь? Я не слышу…
ТОЛСТОЙ (не отвечает, слушает ее игру, потом – с усилием). А все ж я был хороший писатель. (Рука его повисает.)
СОФЬЯ (играет). Алеша… ты заснул? Это мило! Я для него стараюсь, а он… Ну, спи, дитя мое, коли спится. Баюшки. За окном стемнело. И оба мы с тобою устали.
Толстой безмолвен.
Софья Андреевна продолжает играть.
2002
Пропавший сюжет
Посвящается Михаилу Ульянову
Действующие лица
Дорогин Андрей Николаевич.
Вера.
Место действия: Одесса. Время: май 1906 года.
Вечер. Далекий паровозный гудок. Чуть слышен колесный стук. Откуда-то доносится музыка. Квартира Дорогина. Слева – та часть комнаты, где хозяин проводит большую часть времени. На подоконнике – граммофон. Тут же широкий диван, он же – ложе. Массивный стол. Справа – другая часть комнаты, отделенная от левой легкой раздвигающейся портьерой. Сейчас последняя как бы вдавлена в стену, и комната смотрится как одно целое. На левой стороне лишь софа и крохотный столик. В середине комнаты – чуть выдвинутое вперед трюмо. В глубине, посередке, – дверь, ведущая в прихожую и кухоньку. Комната пуста. Слышен поворот ключа. Потом доносится хрипловатый баритон: «О, не буди меня, дыхание весны…»
После короткой паузы: «Нет, ты буди меня, дыхание весны…» Вновь пауза: «А, впрочем, Бог с тобою – не буди».
Входит Дорогин. Ему безусловно больше сорока. Он слегка подшофе, одет неряшливо, но не без изящества. Подходит к граммофону и запускает его. Граммофон послушно, голосом, похожим на дорогинский, во всяком случае, так же хрипловато, поет: «Пусть сердце ваше – льдинка, взгляните на меня».
ДОРОГИН. Охотно.
Граммофон продолжает: «Я – кроткая блондинка, но полная огня».
Ах, так?
«Нам по пути: вы не пожалеете».
Дорогин согласно кивает головой.
Граммофон: «Вы не посмеете мимо пройти. Ха-ха-ха».
(Останавливает иглу.) Мерси. Последняя строка гениальна. «Ха-ха-ха». Быка за рога. (Напевает.) «Слышен стук топоров, рубят лес на дрова, а любовь, а любовь, а любовь все жива». (Задумывается. Потом с неопределенной интонацией, выражающей не то удовлетворенность, не то удивление.) Мелькнула мысль. Ей-богу, она. Полцарства за листок! (Находит на столе бумагу.) Ну, попалась, пташка, стой. (Пишет.) Гм-гм. Не худо. Теперь бы только не вымести его с прочим мусором. Намедни что-то я записал. Из ряда вон выходящее. Где оно? (Шарит по столу.) Нет, брат Дорогин, так не годится. Нужен порядок, побей тебя Бог.
Слышен звонок.
Однако ж. Кого это черт несет? (Идет в прихожую.)
Слышно, как открывается дверь. Негромкий, невнятный голос.
ГОЛОС ДОРОГИНА: «Прошу вас, входите».
Он возвращается вместе с очень худеньким и очень молоденьким существом. Шляпка, накидка, вуалетка, в руке – маленький саквояж.
ВОШЕДШАЯ. Я очень поздно, простите меня.
ДОРОГИН. Не страшно, ночь еще начинается.
ВОШЕДШАЯ. Я – Вера.
ДОРОГИН. Дорогин. Андрей Николаич.
Пауза.
ВЕРА. Вам говорил обо мне Марк.
ДОРОГИН. Марк? (Задумчиво.) Марк… (Вдруг хлопает себя по лбу.) Ах, Марк! Ну конечно же! Говорил. Непростительно стал забывчив. Приходится, верите, все записывать. Особливо ежели явится мысль. Счастье, что это не часто случается. Иначе было бы хлопотно жить. Впрочем, что ж я? Поставьте ваш саквояж.
ВЕРА. Благодарю вас. Марк вам сказал, что я всего на одну ночь? (Снимает накидку, вуаль, остается в черном платье с кармашком.)
ДОРОГИН. Да-да. Теперь я все уже вспомнил. Поди ж ты, прямо из головы вон… Был я, Верочка, в шумном месте. Одно легкомыслие и соблазн. Несколько, знаете, переусердствовал. Вы себе даже не представляете, как постыдно слаб человек.
ВЕРА. Нет, почему же. Я сожалею, что так обеспокоила вас. Но завтра утром я вас покину.
ДОРОГИН. Ради бога. То есть, ради Бога, живите. Хоть ночь, хоть две. Рад вам служить.
ВЕРА. Завтра утром.
ДОРОГИН. Как будет угодно-с. Будете обитать вот здесь. (Широким жестом показывает на правую часть комнаты.) Портьера ходит, как занавес в театре. Вот – поглядите. Таким манером вы от меня надежно укрыты… (Внимательно смотрит на нее и с видимым изумлением покачивает головой.) что, верно, кажется вам нелишним, когда вы встречаетесь с нашим братом. Нет
