Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
СОФЬЯ. Кого же?
ТОЛСТОЙ. Вяземского.
СОФЬЯ. Любила когда-то.
ТОЛСТОЙ. А если и сейчас его любишь?
СОФЬЯ. Вздор, вздор, за что мне его любить? За горе мое? За его злодейство? Да выбрось его из головы. Он – негодяй.
ТОЛСТОЙ. Но что-то ж в нем было?
СОФЬЯ. Так вот что не дает тебе жить! Было. Он обесчестил девушку, бросил ее, убил ее брата, женился с выгодой на другой. Его поступки – это поступки вполне беззаконного человека, а все ж…
ТОЛСТОЙ. Продолжай.
СОФЬЯ. Они – поступки. В России столько слабых людей, готовых словом заполнить жизнь! Я все это теперь поняла, тогда же попросту ощущала, как всякое действие покоряет, пусть оно даже немилосердно.
ТОЛСТОЙ. Ты помнишь ли тот вечер в Смалькове? Ты говорила мне, что обманута, что исстрадалась, что ищешь нежности.
СОФЬЯ. Алеша, женщина ищет нежности, но хочет силы. Об чем ты задумался? Скажи, что тут новое для тебя? Вспомни, как разгибал подкову.
ТОЛСТОЙ. Так, да тебя рукой не выпрямишь. (Пауза.) «Ты прислонися ко мне, я стою надежно и прочно!» Вон как я об себе заблуждался.
СОФЬЯ. Ты мне писал, что любишь счастье, полное страданья и грусти. Твоей натуре мученье в радость. (Целует его.) Я мученье твое, но оно тебе нужно.
ТОЛСТОЙ. Яблочный спас, а лето уж кончилось.
СОФЬЯ. «Юнкер Шмидт, честное слово, лето возвратится».
ТОЛСТОЙ. Нет, милая, нет – не возвратится.
Осень
1875 год. Исход сентября. Красный Рог. Толстой сидит в кресле, ноги его прикрыты пледом. Софья Андреевна озабоченно смотрит на него.
СОФЬЯ. Легче стало тебе, Алеша?
ТОЛСТОЙ. Ночь перемог, и слава Богу.
СОФЬЯ. Тебя отравляет этот морфин.
ТОЛСТОЙ. Зато он прочищает мне голову. Иначе и строчки не написать.
СОФЬЯ. Очень разумно и великодушно. Мне ведь ходить за тобой.
ТОЛСТОЙ. Не сердись. Я знаю, я сильно тебя измучил. Когда ты летом из Карлсбада уехала в Красный Рог, я ворчал – так грустно было с тобой разлучаться, а после понял, что ты измаялась.
СОФЬЯ. Алеша, я отдыха не ищу.
ТОЛСТОЙ. Ну вот и осень в Красном Рогу. Пурпур и золото. Загляденье. Да вспомнишь, что впереди зима, и сразу тоска одолевает. Так хочется дожить до весны. Побыть между небом и землей. Ты усмехнулась, а в самом деле – нет ничего счастливей весны. Пусть это сказано-пересказано, что мне до всех, коли я так чувствую.
СОФЬЯ. Да кто ж тебя за это корит? Ты, право, стал мнителен.
ТОЛСТОЙ. Что ж тут странного? С годами мы не лучше, а хуже. Кряхтим да брюзжим. Если сознаться, теперь и весна не та, что прежде. Когда я был и силен, и молод, я жадно ловил ее первый звон. Сколько мне слышалось в нем надежд.
СОФЬЯ. Нет, ты и смолоду был невесел при всей твоей склонности к баловству.
ТОЛСТОЙ. Пожалуй. Когда-то давным-давно в груди моей поселилась мышка и стала ее потихоньку грызть. Я раньше не обращал вниманья, и даже была в ее укусах какая-то неясная сладость, а мышка все делала свое дело и выгрызла из моей души сначала веселость, а там и готовность любить этот мир и все, что в нем есть.
СОФЬЯ. Не худо, что стало ее поменьше. Этой готовностью слишком все пользовались, особенно господа литераторы. А много ль ты видел от них в ответ?
ТОЛСТОЙ. Что ж делать? Я был им неинтересен, за это невозможно винить. А все ж этим летом, когда в Карлсбаде было литературное чтение, Тургенев сам ко мне подошел и вдруг сказал: «Ваша вещь прекрасна». Стало быть, в нем не только враждебность…
СОФЬЯ. «Не только враждебность!» Ах, как он щедр! После всего, что ты ему сделал…
ТОЛСТОЙ. В сущности, все это вряд ли важно. Кабы мне легкий характер Дружинина, да и здоровье, хоть как у Полонского… Ну да тогда уж я был бы не я. А если не я, значит, никто. Были стихи у меня – Гончарову: «Думай собственную думу и иди себе вперед». Его ли подбадривал, себя ли… По правде, я должен был написать: «Иди назад». Тут смысла побольше – все лучшее уже позади.
СОФЬЯ. И я?
ТОЛСТОЙ. Когда привели меня к Гёте, а мне еще не было десяти, старец мне дал на память клык мамонта с изображением фрегата. Тут напутствие: плыви да будь прочен. Видишь, не оправдал подарка. Впрочем, этот грех невелик. Присядь ко мне, дай свою ручку. Теплая, мягкая, как сафьян. Софья, сафьян… Почти одно. Помнишь, в нашу первую ночь я взял ее, а ты испугалась: ох, не расплющите мне ладошку. Теперь уж можешь не опасаться. Вот как не стало у белки зубов, царь отпустил ей мешок орехов.
СОФЬЯ. Полно себя жалеть, Алеша.
ТОЛСТОЙ. Будет весна, поедем в Рим. И всюду будет музыка, музыка. Услышим, как жаворонки поют, ослы кричат, как люди смеются. Увидим мозаики в старой церкви, а в Колизее, через проломы, увидим кипарисы и пинии. И все вокруг будет дышать померанцем. Ты будешь радостна и довольна, и мне на сердце станет легко. Софа, скажи, что мы поедем…
СОФЬЯ. Быть может…
ТОЛСТОЙ. Не так давно был я в Комо. И вновь ночевал на вилле Реймонди. Там на лужайке все тот же ясень, я его мгновенно узнал. Только никто не мог хоть что-нибудь сказать про Пеппину…
СОФЬЯ. И радуйся. Это удача твоя. Остались в твоей поэтической памяти черные глазки да сладкие губки. А встретил бы толстую старуху – на юге женщины быстро старятся и пухнут быстро, – она бы смотрела, не узнавая, выцветшим оком, а после пошла бы прочь, переваливаясь, – вот уж заманчивое свиданье!
ТОЛСТОЙ. Возможно, ее давно уже нет. Этак четыре года назад был в Дрездене – стало страшно. Мадемуазель Констанс умерла, умер Карус. И Вальтер. И фрау Феллер. Даже швейцар в отеле помер. Вот почему нельзя расставаться, покуда мы еще живы и вместе. Пуще всего мне жаль Андрейку. Простил ли он нас?
СОФЬЯ. Да чем мы виновны? Когда он уехал, он был здоров.
ТОЛСТОЙ. Как он молил, как заклинал, чтоб мы забрали его из училища. А я писал ему строгие письма, мытарил его в гардемаринах. А взял на волю – уже было поздно.
СОФЬЯ. Бедняжка. Кто ж знал про его чахотку?
ТОЛСТОЙ. Когда он был совсем малышом, я брал его с собой на охоту. Однажды он достает из торбы первого своего глухаря. Так и вижу его
