Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
АЛЕКСЕЙ. Чай, много потребовалось таланта, чтоб разорить такое гнездо.
Входит Софья Андреевна.
СОФЬЯ. Вы все же покидаете нас. Чем-то мы, верно, не угодили.
АЛЕКСЕЙ. Шутить изволите, бесподобная. Кто ж вас покинет по собственной воле.
СОФЬЯ. Что ж – навздыхались?
АЛЕКСЕЙ. Все перетерли. А все ж таки что-то еще осталось.
ТОЛСТОЙ. Этак всегда – стоит расстаться и начинаешь себя казнить: самое важное и не сказано. Когда теперь свидимся?
АЛЕКСЕЙ. Что тут гадать? Все – от расположенья звезд. Прощай, да помни, что я сказал. Прощайте, милая Софья Андреевна. (Целует ей руку.)
ТОЛСТОЙ. Хоть до порога тебя провожу.
Они уходят. Софья Андреевна садится за фортепиано, напевает, аккомпанируя себе. Возвращается Толстой.
СОФЬЯ (вдруг останавливается). О чем же вы так сладко беседовали?
ТОЛСТОЙ. Пой, Софа, я люблю тебя слушать.
СОФЬЯ. Ты любишь слушать себя, мой друг. Особо, когда говоришь о себе.
ТОЛСТОЙ. Да с кем же, право, мне говорить о столь неинтересном предмете? Ты редко захаживаешь ко мне.
СОФЬЯ. Недаром же я твердила тебе, что зря так рвешься из Карлсбада. Вот там уж было тебе житье! Дамы с утра у тебя толкутся. Графиня Фюнфкирхен и фрау Хартман шлют всякий день свежие розы, а фрау Зеген целует руки, написавшие «Дон Жуана».
ТОЛСТОЙ. Полно смеяться над доброй женщиной.
СОФЬЯ. И все эти почтенные курицы ходят вокруг тебя и кудахчут, а ты блаженствуешь, как паша.
ТОЛСТОЙ. Софа, когда тебя рядом нет, я больше напоминаю евнуха.
СОФЬЯ. Впрочем, и здесь – то кузина Лиза, нашедшая в тебе гениальность, то братец Жемчужников – старый друг… Вот радость-то!
ТОЛСТОЙ. Еще бы не радость. Так грустно, что нас развела судьба.
СОФЬЯ. Скажи уж, что это я развела. Я ведь судьба твоя.
ТОЛСТОЙ. Ты – судьба моя.
СОФЬЯ. За что мне любить твою родню? За то, что они тебя убеждали, что братья мои пускают нас по миру?
ТОЛСТОЙ. Софа, зачем меня убеждать? И сам, слава Богу, не слеп, не глух.
СОФЬЯ. И потому ты решил отстранить их? И вверил нас всех мужику Лысакову?
ТОЛСТОЙ. Ну что ж из того, что он мужик? «Если он не пропьет урожаю, я того мужика уважаю».
СОФЬЯ. Тебе лишь бы вспомнить свои стихи!
ТОЛСТОЙ. Вот странно: ты из нас двух – демократка, меж тем не можешь простить Лысакову его плебейства.
СОФЬЯ. Он плут и жох. Он на руку нечист, это явно.
ТОЛСТОЙ. И Бог с ним. Пусть он обогатится. И нам с тобою перепадет.
СОФЬЯ. Обидеть благородных людей, а всяких прохиндеев приблизить! И так ведь – всегда, всю свою жизнь. Жемчужниковы тебя расхвалили за то, что ты добился отставки, а сами продолжали служить. Я знала, что они преуспеют и всех превзойдут, кого осмеивали. Уж их карьера пойдет подале директорства в Пробирной палатке! Ты все сокрушался о перевертках, а вот же они – перед тобой.
ТОЛСТОЙ. Вздор, Софа. Преуспел Александр. Владимир нигде не смог ужиться. И Алексей оставил службу. Будто не знаешь.
СОФЬЯ. Такой уж нрав. Да разве только один пример? Вон сколько ты носился с Маркевичем. И тоже – все попадал впросак. Ведь дело дошло до вероломства. Когда ты выразил убежденье: все нации для России – дети, и все ей равны, он стал доказывать, что ты разрушаешь государство. Но это же отдает доносом.
ТОЛСТОЙ. Да нет же! Он просто убежден, что там, где подданные, нет места нациям, не понял, что эсты останутся эстами, а латыши всегда латышами, да и армяне везде армяне. Он мил, добросердечен, остер, он предан мне, быть может, и любит, но вправе же иметь свои верованья.
СОФЬЯ. Верованья? Он сам из поляков. Уж эти мне русские патриоты!..
ТОЛСТОЙ. Так, милая, его польская кровь как раз и причина его усердия. Поляк в России почти обязан быть больше патриотом, чем русский. Тут наша вина, а его беда. Поэтому я и сержусь на него и тайно сочувствую. Зла наша жизнь – чего мы не стараемся скрыть, чего не стесняемся? Тот – ума, тот – нежности, тот – своего дарованья, а этот – происхождения предков.
СОФЬЯ. Как можно приятельствовать с человеком, который мыслит не так, как ты?
ТОЛСТОЙ. Но это еще не смертный грех. К тому же он служит, здесь тоже – ловушка. Я оттого и не стал служить, что тут невозможно не замараться. Родная моя, не сердись за братьев. Я, право, не о богатстве пекусь. Но деньги давали мне независимость. А без нее – для чего и жить?
СОФЬЯ. Ты еще веришь в свою независимость?
ТОЛСТОЙ. Хотя бы – в достоинство свое.
СОФЬЯ. А кто писал мне, как в Карлсбаде завязывал башмаки Гагарину?
ТОЛСТОЙ. Что ж делать, коли он не умеет?
СОФЬЯ (вдруг обнимает его). Вот чудище послал мне Господь! Павлин, фантазер…
ТОЛСТОЙ (смеясь). И Дон Жуан. Да сам же и автор «Дон Жуана».
СОФЬЯ. Об авторе говорить не стану, а вот герой его – не герой.
ТОЛСТОЙ. Ты так находишь?
СОФЬЯ. Он не опасен. Он сердцем слабее любой из жертв.
ТОЛСТОЙ (помедлив). Быть может. А все же и у него случались недурные догадки.
СОФЬЯ. Какие ж?
ТОЛСТОЙ. Хоть эта, коли ты помнишь: «Любовь ли здесь так к ненависти близко. Иль ненависть похожа на любовь?»
СОФЬЯ. Это его или твой вопрос?
ТОЛСТОЙ. Это и вопрос, и ответ.
СОФЬЯ (прижавшись к нему). Алеша, как ты мог, как ты мог? Что есть у меня, кроме тебя?
ТОЛСТОЙ. Да ты еще есть.
СОФЬЯ. Тебе всю меня нужно. Оставь ты мне хотя бы кусочек, который есть я. Ведь и ты охраняешь себя в себе, последний редут.
ТОЛСТОЙ. От всех остальных – не от тебя. Скажи мне, ты и впрямь меня любишь?
СОФЬЯ. Мы прожили вместе двадцать пять лет. Не поздно ль допытываться, Алеша?
ТОЛСТОЙ. Не поздно еще, но надо спешить.
СОФЬЯ. О Господи, как ты глуп, мое чудище.
ТОЛСТОЙ. Иной раз мне кажется, что всегда любила
