Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
МАЛЬЦЕВА. Уж скажете, ваше превосходительство! Граф здесь решительно ни при чем.
ГЕНЕРАЛ. Да я не хотел его огорчить. Ведь это для автора только лестно… Исторгнешь из души своей образ, а он поселится в другой душе. Я даже хотел вас, граф, спросить: и как это в голову вам приходит?
ТОЛСТОЙ. Что именно, мон женераль?
ГЕНЕРАЛ. Да все. Ну вот ваш Попов… Ведь надо ж придумать: к министру явился без панталон!
ТОЛСТОЙ. Ну, в этом нет ничего необычного. Это уж просто у меня такая навязчивая тема.
БАРЯТИНСКИЙ. Вы шутите!
ТОЛСТОЙ. Я очень серьезен. Вот у меня, например, элегия: «Как-то Карп Семеныч / Сорвался с балкона. И на нем суконные / Были панталоны».
МАЛЬЦЕВА. Я помню. Вы мне их как-то читали.
ТОЛСТОЙ. Надеюсь, вы помните и мораль? «Ах, в остережение / Дан пример нам оный: / Братья, без медления / Снимем панталоны!»
БАРЯТИНСКИЙ. Да, удивительно. Как упорно вы возвращаетесь к этой мысли!
ТОЛСТОЙ. Суть в том, что она ведет нас к мудрости. Вот вам еще одно поученье: «Замарав штаны малиной, / Иль продрав их назади, / Их сымать не смей в гостиной, / Но в боскетную поди». Кабы Попов это раньше знал!
ВОЗНИЦЫН. И в самом деле, этот сюжет точно имеет для вас значение.
ТОЛСТОЙ. Именно так, Аристарх Платоныч. Этот сюжет меня влечет.
МАЛЬЦЕВА. Не слушайте его, господа. Вы видите, он смеется над нами.
ТОЛСТОЙ. Тут не до смеха, Анастаси. Всякому русскому человеку сопутствуют в его жизни страхи. И среди них есть два главнейших. Первый – это быть заподозренным в отсутствии преданности начальству, второй же страх – потерять штаны.
МАЛЬЦЕВА. Довольно, ужасный вы человек!
ТОЛСТОЙ. Нет уж, дозвольте мне объясниться. Не я вступил на эту тропу, вы сами в сообществе с генералом вытащили меня на свет. Итак, что до первого страха – с ним ясно. Второй же требует комментария. Страх оказаться без панталон связан с отечественной традицией доступности филейных частей…
МАЛЬЦЕВА. Он невозможен!
ТОЛСТОЙ. В их беззащитности есть высший государственный смысл. Держава наставляет детей своих через ничем не прикрытый их тыл то ласковым касанием розги, то мужественным пинком сапога. Но это не все. Тут не только деянье неумолимого воспитателя, тут есть пьянящая острая смесь стыда и желанья задрать подол…
МАЛЬЦЕВА. Пощады!
ТОЛСТОЙ. …или спустить штаны. Нечто запретное, но и желанное, в чем ни другим, ни себе не признаешься. Я умолкаю, Анастаси. Чтоб вы не сочли меня легкомысленным. Добавлю, что вижу тут смутный отсвет языческого нашего прошлого. Dixi.
ВОЗНИЦЫН. Весьма убедительно, граф. Жаль, что нельзя это напечатать.
ТОЛСТОЙ. А мне-то как жаль! Просто сердце щемит.
БАРЯТИНСКИЙ (потрясен). И вы бы это все обнародовали?
ТОЛСТОЙ. С радостью.
ГЕНЕРАЛ. Все так, да не так. Возьмите хоть полковника вашего, который Попова склоняет к доносу. Само собой, доносить грешно, но без полковника – не обойдемся. Сами, чай, знаете.
ТОЛСТОЙ. Как не знать. Нам и без розог не обойтись.
ГЕНЕРАЛ (кивая). Несть батогов аще не от Бога. (Барятинскому.) Друг мой, я не дождусь графини. Пусть извинит меня великодушно.
БАРЯТИНСКИЙ. Два словечка. Аристарх Платоныч, прошу вас…
Они втроем негромко беседуют.
МАЛЬЦЕВА. Теперь, когда нас никто не слышит, сделайте то, о чем я просила.
ТОЛСТОЙ. Чего ж вы хотите?
МАЛЬЦЕВА. «Бунт в Ватикане».
ТОЛСТОЙ. Сирена! Вы опять за свое.
МАЛЬЦЕВА. Естественно. И вы согласитесь.
ТОЛСТОЙ. Но эта история слишком грустная.
МАЛЬЦЕВА. Я выдержу.
ТОЛСТОЙ. И слишком подробная. Я отломлю вам кусочек – на пробу. Ну, слушайте.
МАЛЬЦЕВА. Я вся замерла.
ТОЛСТОЙ.
Взбунтовалися кастраты,
Входят в папины палаты.
Отчего мы не женаты?
Чем мы виноваты?
МАЛЬЦЕВА. Бедняжки! Что же он им ответил?
ТОЛСТОЙ.
Говорит им папа: «Дети!
Было б прежде вам глядети.
Потеряв же вещи эти,
Надобно терпети».
МАЛЬЦЕВА. Дальше!
ТОЛСТОЙ. Когда-нибудь вдругорядь.
МАЛЬЦЕВА. Это жестоко.
ТОЛСТОЙ. Да, я жесток. Что ж делать? Надобно вам терпети. Слышите? Там снова поют.
МАЛЬЦЕВА. Звучно и нежно.
ТОЛСТОЙ. Грустно и весело.
Молча слушают пение.
Яблочный спас
Август 1875 года, Красный Рог. Толстой и Алексей Жемчужников.
ТОЛСТОЙ. Так все-таки ты собрался ехать…
АЛЕКСЕЙ. Что делать, Алеша, долг призывает.
ТОЛСТОЙ. Решение твое безрассудно, оно порывисто и норовисто. Да и ветрено – в нем нет основательности, приличной зрелому человеку. И я стал плох – в былые-то годы я бы тебя отговорил. Право, останься. Здесь райский остров.
АЛЕКСЕЙ. Да мне самому ужасно жаль.
ТОЛСТОЙ. Ты действуешь в помраченье ума. Здесь все есть, что только нужно для счастья. Тут тебе и лесные бекасы, и соловьи – вот-вот охрипнут, – и комары есть, чего ж еще? Ночи теплые, а уж небо! Почти итальянское. Лунный свет – серебряной вышивкой по черному бархату. Коли не спится, сиди в саду, потей и блаженствуй.
АЛЕКСЕЙ. Ты искуситель. Я рад был видеть тебя, Алеша, столько всего поднялось и вспомнилось. Я об одном тебя прошу – не прибегай всякий час к морфину.
ТОЛСТОЙ. А как же мне быть? В нем все спасенье. Я ползаю без него, как улитка. Но у нее дыра на боку. А мне чем дышать? Тут призадумаешься, кто же из нас венец природы. Вчера всю ночь провел на коленях. Глупая поза, а легче стало. Сколько ни бейся, а не уйдешь, жизнь тебя на колени поставит.
АЛЕКСЕЙ. Не богатырская это речь. Эта хандра тебе в наказанье за то, что не кончаешь «Посадника». Там, где праздность, там и хандра.
ТОЛСТОЙ. Что-то охота к нему пропала. Не задался новгородский мэр. И Софья Андреевна им недовольна. Когда в журналах ворчат – так-сяк, к этому примениться можно, а если уж дома – тут дело худо. Видишь, куда ни кинь, все клин. Давеча вспомнился мне Козьма: «Вот час последних сил упадка от органических причин…»
АЛЕКСЕЙ. Славное время! Сила и свежесть. Все-то нам было трын-трава! И то, что император прогневался на водевиль наш, и то, что министр жаловался на нас в полицию и что мамаши спасали дщерей от нашего сглазу – мы только прыскали. Помню один январский вечер вскоре после того, как шлепнулась в Александрийском бедняжка «Фантазия». Вдруг ты врываешься к нам, влюбленный барс! Чудо, как был ты тогда хорош. Эдакий Аполлон Петербургский.
ТОЛСТОЙ. Повеселились, да и побуйствовали. Кто молод, тот всегда в оппозиции, но в нашей не было ни напыщенности, ни мрачности, ничего зловещего! Те, кто насуплен и угрюм, те
