Михаил Девятаев - Николай Андреевич Черкашин
Таких бешеных разворотов история авиации еще не знала. А если и знала, то это были не развороты, а катастрофы. Так разворачиваются разве что гоночные автомобили…
Треск левой стойки шасси озадачил: неужели сломалась? Но самолет ровно стоял на всех трех точках в двух метрах от обрыва над морем. Радость была недолгой. Надо было немедленно понять, почему самолет не поднимается в воздух? Что не так? Что давило на ручку управления?
– Володя! – крикнул он Соколову, стоявшему рядом. – Проверь хвостовое оперение: не остались ли где красные струбцины?
Соколов соскочил на землю и бросился к хвосту. Вскоре вернулся:
– Нет там никаких красных струбцин!
Что же тогда мешало подняться? Но думать об этом не было времени. Его теребили тощие руки пассажиров-невольников:
– Миша, взлетай же скорее! Немцы бегут!
Он и сам видел, как к ним бежали солдаты, оставив свои зенитные орудия и самолеты. Бежали, слава богу, без оружия. Видимо, хотели помочь экипажу «неисправного» самолета. Девятаев не торопился: пусть отбегут подальше от зениток, а он сейчас снова вырулит на старт и еще раз попробует взлететь. Правда, для этого придется проделать весь взлетный путь в обратную сторону на глазах всполошенных немцев. Взлетать же отсюда, с конца полосы, взлетать в обратном направлении, по ветру, было бессмысленно. Раз уж самолет не смог подняться против ветра, то по ветру и вовсе шансы резко уменьшаются. К тому же впереди немало препятствий: ангары, радиомачты, лес…
Немцы подбегали все ближе и ближе: сорок метров, тридцать, двадцать…
– Миша, взлетай! Погибнем ведь к чертовой матери! – кричали из глубины фюзеляжа. Они уже не просили, они приказывали. И, заподозрив летчика в измене, кто-то уже приставил к его спине лезвие штык-ножа.
– А ну, гад, взлетай или… – рыжий парень приставил штык под лопатку пилота. – Ты что творишь, гад?! Ты почему не взлетаешь? Сдать нас, сука, хочешь?!
Девятаев сквозь зубы бросил Кривоногову:
– Ваня, успокой товарища.
Кривоногов уговаривать рыжего не стал, просто дал ему в ухо, свалив на пол кабины. Отобрал штык.
– Лезь, падла, в хвост и держи свои нервы при себе!
Остальные пленные помогли отогнать паникера подальше от пилотской кабины.
А немцы уже подбежали… Тяжело дыша, они окружали машину…
М.П.Девятаев:
«Через плекс кабины продолжаю наблюдать, как фашисты окружают самолет, не подозревая, что в нем не их летчики, а заключенные. Что-то кричат. Меня бросило в дрожь, волосы зашевелились на голове. Но не от страха, а от ненависти к проклятым мучителям… Живым они меня не возьмут, но если придется умереть, то дорого заплатят за наши жизни!
– За Родину! – крикнул я товарищам и, подавшись вперед, с силой сжимая штурвал и сектора газов, даю полный газ моторам, отпускаю тормоза. Самолет словно конь ринулся вперед на максимальной скорости, врезался в толпу гитлеровцев, давя их колесами шасси, рубя их лопастями винтов. Иван Кривоногов, как будто желая помочь самолету, кричал во весь голос:
– Руби их, гадов!.. Топчи сволочей!..»
Пока немцы опомнились и сообразили, что с самолетом что-то не так, пока били тревогу, захваченная машина, не уменьшая скорости, неслась, обгоняя ветер, по бетонированной дорожке к полосе старта. Не было никаких гарантий, что она взлетит со второго раза. У намеченной точки Девятаев развернул самолет против ветра, но уже не так лихо – с бόльшим радиусом и с меньшей вращательной силой. Надо взлетать, пока по самолету не открыли огонь. И взлетать успешно. Третьего раза не будет. Либо в воздух, либо в море… Была не была!
Вопреки всем правилам взлета Девятаев дает полный газ – сразу же, на старте, – и отпускает тормоза. Все как в первый раз: «хейнкель» с душераздирающим ревом несется к морю…
Соколов влез в прозрачный обтекатель штурманской кабины – в самом конце носа, а Кривоногов с Кутергиным встали рядом с пилотом. Все замерли: что будет?!
Но проклятый «немец» ведет себя как и в первый раз – взлетать не хочет. «Ручка» штурвала не идет на себя – застыла в среднем положении, и кажется, что никакая сила не сдвинет ее ближе к груди.
– Ребята, навались! – просит летчик, и Кривоногов с Кутергиным со всей яростью наваливаются на штурвал.
Двое-трое не один. Не веря себе, Девятаев почувствовал, как хвост машины оторвался от дорожки… Теперь бомбардировщик бежит только на колесах шасси, а это значит… Это значит, что теперь есть шанс подняться в воздух. Теперь все заметили, что пол машины выровнялся. Ну же! Ну же!.. Газ на пределе, и скорость тоже – бегущая земля превратилась в смазанную линию. Подпрыгнули, еще раз, еще раз, еще… И на последнем толчке – отрыв от земли! Машина в воздухе! Море под самыми крыльями, но все-таки ниже их, колеса шасси едва не касаются белых гребней, но все же не касаются… Море и земля плавно уходили вниз, облака столь же медленно приближались… Самолет летел!!! И моторы работали ровно и мощно. Девятаев вовремя вспомнил, что моторы на предельной мощности долго работать не могут, и тут же сбавил обороты винтов. Впился глазами в панель: где курсоуказатель? Взлетная полоса выводила самолеты на северо-запад, а лететь надо было совсем в другую сторону.
Тем временем до всех остальных воздушных беглецов дошло, что самолет летит, что ненавистная земля, остров смерти, остается позади. Все закричали «ура!». И кто-то затянул от наплыва чувств старую морскую песню – на новый лад:
Раскинулось море широко,
И тучи чернеют вдали.
Товарищ, летим мы далеко,
Подальше от этой земли.
Другие грянули «Интернационал» хриплыми голосами:
Это есть наш последний
И решительный бой…
И лишь Володя Соколов разухабисто голосил свое:
Прости, прощай, подруга дорогая,
Прости, прощай, быть может, навсегда!
Он даже приплясывал на дюралевом полу:
Не забывай, подруга дорогая,
Про наши встречи, клятвы и мечты…
Вслед беглецам запоздало били зенитные батареи, экипажи дежурных истребителей поднимали свои «мессеры» в погоню. Но это все – вслед, но это все запоздало. Впереди же голубел простор воли, и с
