Адольфо Камински, фальсификатор - Сара Камински
В том же 1967-м я снабжал пакетами поддельных документов диссидентов и партизан из пятнадцати стран. В дальнейшем, вплоть до 1971-го, их число неуклонно росло, прямо-таки в геометрической прогрессии.
Стоит ли говорить о том, что при таком наплыве заказов фальсификатор во мне полностью вытеснил художника? Я отказывался брать деньги у подпольщиков, поэтому зарабатывал на жизнь сам, как мог. Днем фотографировал людей, ночью подделывал документы. Счета за коммунальные услуги накапливались, долги росли катастрофически, фотоателье прогорало, в конце месяца я едва сводил концы с концами.
В личной и семейной жизни царил тот же хаос. Слишком часто я обманывал своих бедных детей, обещал погулять с ними в воскресенье и не приходил… Знал, что они напрасно ждали меня часами, но даже не мог объяснить, почему я исчез. Оберегая массу чужих секретов, я старался помалкивать, не громоздил горы лжи, коль скоро запутался бы раз и навсегда. Катя выбралась из депрессии и уехала. Вскоре я познакомился с Лией Лакомб, ассистенткой Пьера Шеффера[60] в Управлении французского радиовещания и телевидения. Вместе с ней мы сняли квартиру на улице Шарля Бодлера. Ее я тоже разочаровал и обидел, поскольку периодически исчезал и работал все ночи напролет. С подругами у меня и прежде не все шло гладко, но с Лией конфликт достиг апогея. Я трудился, а она считала, что я ей изменяю… Я не мог посвятить ее в свою тайну, боялся ей навредить. Не мог рассеять ее сомнений, опровергнуть заблуждения. Лия ждала меня до утра, встречала слезами и нескончаемыми упреками. Я говорил, что готовлюсь к будущей персональной выставке, но не мог предъявить ни одной художественной фотографии. Она права: находясь рядом с ней, я частенько думал совсем о другом, отвлекался, уносился мысленно далеко-далеко. Только женщины тут были ни при чем. Однажды она закричала, возмущенная моим продолжительным молчанием:
– Полчаса обращаюсь к тебе, а ты не слышишь. Смотришь в пустоту, не отвечаешь. Где тебя черти носят? Говори, где ты был!
Я сказал кратко и честно:
– Был в Анголе.
– Ах, ты встречаешься с девкой из Анголы?!
Слезы, бурное объяснение, скандал, полнейшее нежелание понять меня.
Я был окружен тайнами, и женщины нередко подозревали меня в изменах. Мне никак не удавалось примирить личную жизнь с общественной. Я жил в мире и согласии только с подругами из подполья.
Хотя я работал день и ночь, деньги в доме отсутствовали напрочь. Я никогда не отдыхал, не мог никуда уехать надолго или просто выбраться на выходные, вечно был занят, озабочен, рассеян. Скажем прямо: спутник жизни из меня никакой.
– И тебе никогда не хотелось все бросить, отдышаться?
– Не стану тебе лгать. Я страшно уставал от непрерывных жертв, от сложной акробатики конспирации. От бессонных ночей, неоплаченных счетов, полного изнеможения. Дремал часа по два, недоедал, на улице постоянно оглядывался. Детей не видел годами. Женщинам, что любили меня, приносил одни беды, хотя отвечал им взаимностью. Секретность подпольной жизни обрекала меня на неизбывное мучительное одиночество.
Но стоило мне задуматься хоть на минуту о чудовищной судьбе неизвестных мне женщин и мужчин, чье спасение целиком и полностью зависело от меня, как жалость к себе испарялась мгновенно. Мое творчество, личное счастье, уют, благосостояние, довольство – малая плата за избавление их от опасности, от гибели. Память о том, как мне самому и моей семье помогли люди из «Шестерки», когда нам грозил лагерь смерти, никогда не сотрется. Я перед ними навеки в неоплатном долгу.
Лия, заплаканная и все равно прекрасная, снова надулась. Мы собирались съездить за город на выходных, однако я ей сообщил, что поездка откладывается. Она включила радио на полную мощность.
– Твое молчание оглушает меня. Пусть орет!
На самом деле она ждала новостей о студенческих волнениях. Май 1968-го. Сын Лии, двадцатилетний Паскаль, тоже вышел на манифестацию. Вот репортаж с места событий. Молодежь скандировала стихи, строила баррикады, бросала камни, отстаивая свободу слова, свободу любви. Прекрасно! По всей стране рабочие бастовали, устраивали пикеты. Еще лучше!
Зазвонил телефон. Лия бросилась к нему, мне наперерез, схватила трубку.
– Тебя спрашивает какой-то Стефан. – То, что голос не женский, заметно ее успокоило.
Маттеи назначил встречу: послезавтра, в «Ля Рюмри», без четверти девять вечера. На самом деле: сегодня, в «Клозри де Лила», ровно в шесть. Я накинул плащ и поспешно вышел.
Жорж заказал себе пиво, я – кофе со сливками, как всегда. Он хотел обсудить со мной довольно необычную просьбу.
– Скажи, ты готов помочь парню, который хочет просто-напросто посмеяться над полицией? И вовсе не возражает, чтоб его задержали.
– Угрозы для жизни нет?
– Никакой. Его вытурили из Франции из-за какой-то бузы. Он хочет вернуться и выступить на митинге, хотя знает, что попадет в их лапы немедленно. Заботится о своей популярности. Привлекает внимание прессы, только и всего.
– Что с ним сделают?
– Вышвырнут опять. Для острастки помнут слегка. Ничего страшного. Вот, гляди, его новая фотография. В целях конспирации он перекрасился в брюнета.
Я взглянул и засмеялся.
– Ну как? Ты согласен?
Пообещал, что завтра фальшивое удостоверение личности будет готово. Работы невпроворот, я зашивался, опаздывал. И никогда не брался за столь легкомысленные затеи, отнюдь не срочные. Но на этот раз сделал исключение. Бросился в лабораторию, заперся в темной комнате. Подделать удостоверение – дело плевое. У меня полно таких незаполненных. Все печати на месте, и гербовых марок целая простыня. Осталось только придумать ему новое французистое имя, вписать в графу, наклеить фотографию, измять-состарить, вот и все.
Через три дня я ждал Лию возле Управления радиовещания, чтобы пообедать вместе. Мне хотелось помириться, извиниться перед ней. В последнее время я был неласков. Шум в кафе стоял невообразимый. Все страстно обсуждали акции протеста и де Голля. А Лия копалась в сумочке и без устали пилила меня за невнимание, пренебрежение, равнодушие. Мол, я ее не слушаю, не уважаю, шатаюсь неведомо где. Исполненный добрых намерений, я покорно терпел, как вдруг заметил любопытную фотографию в газете, которую читала молодая блондинка за столиком наискосок от нас. Первого мая во время манифестации прямо на трибуне полиция арестовала Даниэля Кон-Бендита[61], перекрашенного в брюнета. Я невольно улыбнулся.
Лия раздраженно щелкала пальцами у меня перед носом, чтобы я не отвлекался.
– Ну вот опять. Ты меня не слушаешь!
– Помилуй, я здесь, с тобой.
– И пялишься на блондинку.
– Вовсе нет!
В жизни не делал более бессмысленной и нашумевшей подделки. Но, согласись, было весело натянуть нос провластным
