Адольфо Камински, фальсификатор - Сара Камински
Я не мог дождаться, когда же вернусь в любимую лабораторию на улице де Жёнёр. Все это время исправно высылал деньги Мари-Алин, чтобы она платила аренду. Хитрый мсье Пёти воспользовался моим длительным отсутствием и сделал из моей столовой филиал нотариальной конторы. Старичок опасался, что по возвращении я немедленно выкину его прочь. Я же, напротив, пригласил почтенного мсье остаться насовсем. Лаборатория просторная, места всем хватит. Меня удивило и умилило, что все это время он поддерживал здесь идеальный порядок. Я наладил и проверил фотоаппараты и камеры, чтобы вновь заняться фотографией. Все мои бюксы целы, а также драгоценное содержимое – отснятые пленки. Объявил, что фотоателье опять открыто. Обошел друзей, родственников, давних заказчиков. Мы с Катей сняли небольшую квартиру неподалеку.
В Париже мое исчезновение объясняли по-разному. Одни отлично знали, что произошло на самом деле, поскольку тоже участвовали в работе сети. Другие жалели меня, ведь я не смог пережить разрыва с Мари-Алин и уехал подальше отсюда, в Германию, работал на фирму «Агфа», чтобы забыться…
Лето, погода прекрасная. Во время каникул все разъехались кто куда. Спокойный чистый обезлюдевший Париж стал точь-в-точь как набор видовых открыток. Согласно последней моде, все девочки постриглись под мальчиков, а мальчики надели яркие разноцветные брюки. Страх, война, заботы и хлопоты остались позади. Счастливый и беспечный, я бродил по улицам, набережным и паркам, освещенным ярким веселым солнцем. Запечатлевал для вечности красоту наступившего перемирия.
А вот Кате становилось все хуже. Она погрузилась в состояние, которое я называл «депрессией ветерана», безнадежное отчаяние, знакомое, увы, и мне. Я и сам переживал черные дни после окончания каждой схватки. Подпольная деятельность оставляет в душе неизгладимый след. Проникает глубоко, въедается в подсознание. Воспоминание о ней не смахнешь как пылинку. Ведь ты все время подавляешь ужас, затаившийся внутри. Рискуешь жизнью и свободой. Участвуешь в головокружительных опасных приключениях, будто герой романа. Вечная спешка, волнение. Самоотверженно служишь безупречному идеалу. Жертвуешь собой… Потом очень трудно встроиться в повседневность, привыкнуть к обычной жизни. Мучительное несоответствие. Катя не могла писать картины, не хотела радоваться мелочам. Чувствовала себя заброшенной, одинокой, ненужной. Эйфория, постоянная спутница страха, внезапно испарилась. И все вокруг стало до отвращения пресным, пустым, бессмысленным. Меланхолия захватила ее целиком и полностью.
Мне не удавалось исцелить Катю. Напрасно я пытался порадовать ее, рассмешить, отвлечь, утешить. Мое внимание, нежность, любовь, изобретательность, остроумие были ей не нужны.
Катя ни на минуту не забывала, что ее давняя подруга Вера все еще томилась в Ла-Рокетт. Какая уж тут любовь! К тому же навестить ее Катя не могла, коль скоро и сама находилась в бегах.
Она перестала выходить из дома. Ей не хотелось, чтобы другие видели ее апатичной, унылой. Бесчисленные приглашения старинных друзей она отклоняла. С художниками-сюрреалистами больше не общалась. Катя решила сражаться с тоской один на один. И топила безысходность в бутылке виски, допивала ее до самого дна, до последней капли, и лишь тогда засыпала.
Я понимал, как ей плохо, и нисколько не осуждал. Однако мое присутствие не облегчало ее страданий. Поэтому в конце концов я тоже затворился от мира, только не в квартире, а в лаборатории. Для меня самая лучшая терапия – круглосуточный труд. Я даже строил планы на будущее, мечтал на этот раз всерьез заняться творчеством. Вот распечатаю тысячи фотографий, которые отснял с тех пор, как Вторая мировая закончилась, и устрою персональную выставку. Стану настоящим художником, даже известным. Почему бы и нет? Прежде увлеченность политикой мне мешала, зато теперь… В бюксах, несомненно, таились сокровища, нужно лишь вытащить их на свет. Мне исполнилось тридцать восемь лет. Каждый из моих друзей уже добился признания в своей области. Прежде я как-то не задумывался о профессиональных достижениях, об успехе. Настало время восполнить этот пробел.
И тут ко мне явились испанцы, противники Франко. Общие друзья сообщили о моем возвращении незамедлительно. Прошлое раз за разом настигало меня, брало в плен. Я замечал это и прежде, однако надеялся, что заслужил хотя бы краткую передышку. Ведь перед отъездом натаскал ускоренным методом всех троих. И они могли бы справляться самостоятельно. Однако способный ученик не всегда становится мастером. Ремесло фальсификатора требует постоянного поиска, поскольку документы все время меняются. Подпольщикам нужны не только паспорта и удостоверения личности, но еще тысячи всевозможных бумаг, от водительских прав до подтверждения адреса и счетов об оплате коммунальных услуг.
Испанцы вынудили меня обучить их новым приемам и хитростям, причем каждого отдельно, по неудобному для меня, утомительному графику. Беда в том, что Хосе был коммунистом, Карлос – троцкистом, а Хуан – анархистом, поэтому из-за непримиримых политических разногласий они упорно отказывались работать вместе, даже видеть друг друга не могли… Хорошо хоть у всех троих хватило ума не спрашивать, где я пропадал все эти годы. Я выкладывался по полной. Страстно хотел как можно скорей передать им все премудрости, пусть оставят меня в покое, в конце концов! Ну и свергнут зловещего тирана Франко, освободят несчастную Испанию. По правде сказать, мне надоело постоянно жертвовать собой, своим временем, своей свободой. Таковы были цели, таков настрой, когда я познакомился с необычайным уникальным человеком, чья судьба переплелась с моей на долгие годы.
Сентябрьский вечер. По странному стечению обстоятельств ко мне в фотоателье пришли разом многочисленные заказчики. Терпеливо сидели в приемной, ожидая своей очереди. Такое случалось крайне редко. Тот особенный человек был среднего роста, широкоплечий, дородный, с пышными черными усами, как у Брассенса[53]. На самом деле он пришел первым, однако любезно и благородно пропускал всех вперед, уверяя, что сегодня никуда не торопится. Расположился уютно в глубоком кресле, развернул газету и спокойно дожидался, пока другие уйдут.
Лишь когда в лаборатории остались только мы одни,
