Михаил Девятаев - Николай Андреевич Черкашин
Еще проблема: как, чем и где убить охранника? Есть самодельный нож. Но это скорее ножик, чем нож. Им и шинель не пропорешь… Значит, автоматчика надо оглушить чем-то тяжелым. Чем? Камнем? Лопатой? Какой-нибудь подручной железякой? Но попробуй еще подберись к нему, сытому и сильному гаду. Особенно к такому, как Ротвейлер. Тем более что охранник держится всегда в стороне и ближе пяти шагов к себе никого не подпускает. Иначе – «хальт!» и выстрел на поражение. Оружие охранникам положено держать всегда на груди и со снятым предохранителем…
Посоветовался с Соколовым. Сошлись на том, что оглушить охранника надо в капонире, заманив его подальше внутрь.
– Я бросаюсь на него с обваловки капонира, – планировал Девятаев. – Ты кидаешься ему под ноги. А Кривоногов, как самый сильный, ударит его лопатой.
– Главное, чтобы тот крикнуть не успел или выстрелить.
– Вот именно. Поэтому предельная согласованность всех действий. И по единому сигналу. Я свистну.
– Кляп ему в рот…
– Кляп тоже нужно продумать, чтобы в нужный момент был под рукой.
– Рот шапкой заткнуть можно…
– Шапку в рот не впихнешь. Ею крик только приглушить можно.
– Ну тогда варежка у меня есть… Вот она. Драная, но сгодится.
– Я бы его, гада, голыми руками задушил, горло бы перегрыз!
– Сил может не хватить. Надо наверняка! В капонирах огнетушители стоят. Может, баллоном его?
– Сам говоришь, сил может не хватить. Баллон тяжелый…
– Хорошо, давай проиграем с самого начала: в четырнадцать часов у летчиков обед. Экипаж «нашего» «хейнкеля» тоже уходит в столовку. Уходит в полном составе, я пронаблюдал. Обедают они тридцать-сорок минут. Так что на все про все у нас не более получаса. Как только летчики отойдут метров на триста, можно начинать.
– А если кто-нибудь останется?
– Всегда уходили все вчетвером. Закрывают дверь борта на ключ и марширен эссен! Если кто останется, добьем из винтовки.
– А из немецкого автомата ты стрелял когда-нибудь?
– Нет.
– И я нет. Надо еще пару минут, чтобы разобраться.
– Ну, из их винтовки я и так бабахну.
– Из винтовки – ясное дело. Автомат – это система. Знать надо.
Они обсуждали каждую мелочь предстоящего дела. И эти обсуждения веселили душу, грели тело, так что казалось, будто в промерзлом лагерном бараке становилось теплее. Еще немного, еще чуть-чуть… Главное, чтобы еще погода в день «Ч» была летная. Зимнее небо держало нижнюю кромку облаков чуть выше ста метров… Главное, чтобы команду из пяти бойцов не раскидали по другим участкам… Главное, чтобы никто не струсил. И еще с дюжину других «главных» обстоятельств.
С каждым из пяти «угонщиков» Девятаев провел беседу наедине, дабы не привлекать лишнего внимания.
– Твоя задача подбежать к правому крылу и как можно быстрее свинтить с закрылок стопоры. Это такие красные штуки вроде зажимов. Бросаешь их и бежишь к входной двери. Чем быстрее окажешься на борту, тем быстрее взлетим.
Он рисовал на клочке бумаги струбцины, а если оказывались недалеко от самолета, показывал их в натуре…
Казалось, все идет своим чередом. Но тут произошло нечто такое, что едва не сорвало все планы побега.
Глава третья
Солдаты не ангелы
Солдаты не ангелы. А пленные солдаты – тем более. Некоторые из них сбивались в свои стаи, поистине волчьи по своей хватке, жестокости… Немцы в концлагерях охотно поддерживали барачных вожаков уголовного типа. Как правило, вокруг них и крутились «шестерки», готовые выполнить любой приказ своего «шефа». Именно такие банды были весьма на руку лагерфюрерам, они их даже подкармливали, чтобы иметь «своих» людей среди пленных. Это были их глаза и уши. «Волки» не только доносили на своих товарищей по застенкам, но и учиняли порой самосуд в угоду своим покровителям. Если они приговаривали кого-то к «десяти дням жизни», то ровно через десять дней их жертва, выбранная порой по указанию коменданта, отправлялась на тот свет после систематических побоев, измывательств, пыток.
М.П.Девятаев:
«„Десять дней жизни“– это лагерная формула самосуда, самочинная расправа группки бандитов-заключенных. Свою жертву они уничтожают варварским способом. Кто проявлял недовольство лагерными порядками, кто носил на груди красный („политический“) винкель, кто сопротивлялся ограблению, кто сказал что-то не так – тот попадал во власть банды головорезов. Девять дней „виновного“ истязали всеми способами, какие только могли придумать организаторы издевательства, а если он еще оставался в живых, на десятый день его приканчивали. Заводилы имели право бить обреченного как угодно, когда угодно и так, чтобы свои последние десять дней тот прожил только в муках, в бреду, в полубессознательном состоянии. Чем сильнее он страдал, тем выше была награда за их работу. Самые дикие инстинкты пробуждались в низких, отвратительных существах таким своеволием, такой безнаказанностью».
Особенно изгалялся некий тип по кличке Костя-морячок. Он любил напевать на одесский манер: «Я вам не скажу за весь наш лагерь, ведь „малина“ очень велика, но во всех бараках очень знают и боятся Костю-моряка»…
Его действительно знали, и «черной метки» в десять дней все опасались даже больше, чем «гуманного» расстрела.
Девятаев однажды одернул его, воззвав к воинской совести. Костя-морячок сплюнул:
– А мне все равно, кому служить! Были бы водка, бабы да деньги!
И тут же схлопотал в челюсть. Нервы Девятаева не выдержали хамского глумления над тем, что ему, как и многим другим заключенным, было дорого с детства. Барачные «волчары» тут же набросились на Михаила, сбили с ног и били до потери сознания. Когда он пришел в себя, ему объявили «десять дней жизни».
– А потом сдохнешь! – пообещал Костя-морячок, поправляя вывихнутую челюсть.
М.П.Девятаев:
«На крик Кости-морячка в барак ворвались эсэсовцы, избили меня и приговорили к экзекуции „на десять дней жизни“. Это означало, что в течение десяти дней меня будут убивать, больше этого срока я не проживу. Ежедневно меня стали избивать до потери сознания. Били чем попало от подъема до отбоя. Заставляли десять-двадцать раз брать
