Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
На рождественские, пасхальные и летние каникулы приезжал на лошади за братом, а потом вместе с братом и за мною отец, и мы ехали домой. Город и школа увлекали новизной впечатлений, и отчий дом постепенно начинал сглаживаться в сознании, но когда подъезжали к пенатам детства, то вновь воскрешались любимые [с] детства места, дороги, поля и Зигзага с чудесными берегами, и тогда радостно-грустное чувство глубоко наполняло сознание о былом, навсегда ушедшем из жизни. Иногда вместе с нами приезжал на свою сиротскую родину однокурсник брата Ваня Николин. Отец с своей подводой приезжал за нами в Смуров под вечер, и мы ехали в Старотопное.
Однажды мы поехали зимой на рождественские каникулы и взяли с собой Ваню Николина. Отец привез для нас тулупы, чапаны[80], и мы, хоть и были тепло одетые, но в долгую дорогу в морозно-ветреную зиму как тепло ни одевайся, время от времени надо сходить с саней, немного пройтись за санями, чтоб разогреться. Это мы и делали. Но Ваня Николин не хотел сходить с саней, чтоб погреться. Губы его начали синеть, тело сжиматься и вздрагивать. Мы все ему советовали: «Ваня, слазь, погрейся», но он упорно не слезал и говорил: «Лучше замерзну, но не вылезу!» Так Ваня до Старотопного и доехал, и не замерз, и не обморозился. И когда вошли в дом, Ваня сказал: «А знаете, почему я не вылазил из саней, хотя и дрожал от холода? Потому что гитару в тепле сохранял!»
Мать всегда поджидала наш приезд; смотрела в окно на дорогу и, увидев, выходила и встречала нас на крыльце или у ворот дома. Мы быстро, почти на ходу выскакивали из саней, а она встречала словами материнской радости и любви. Она целыми днями хлопотала около печки, на кухне. Пекла, варила, жарила, готовила для нас, что было лучшее в доме. Наполняли себя впечатлениями зимнего домашнего быта, так близкого для нас, а тут уж подходит конец каникулам. И снова едем с отцом в Смуров, а мать с молчаливыми слезами провожает у крыльца и долго смотрит нам вслед, пока не скроемся за поворотом.
Весной и осенью мы ездили по Волге пароходом через Царевщину или Курумоч, что в тридцати километрах от нашего села, и если к пристаням всегда нас отвозили, то из Смурова от пристаней часто за неимением попутных подвод шли пешком до дома, потому что в то время лошади были заняты полевыми работами, да и дома точно не знали нашего приезда.
В каждый приезд в Старотопное домой встречи мои с Таней продолжались так же тайно от своих и ее родителей в вечерне-ночное время, когда родители, да и все другие немолодые уже спали в своих домах, да в темноте мало кто мог нас видеть. Через младшего ее брата уславливались о часе и месте встречи. Встречались, гуляли по тихим окраинным улицам села, по берегам Зигзаги, и обоим нам мечталась впереди жизнь, полная упоения и блаженства бесконечного. Но я физически и психически чуждался ее родителей, они стесняли меня богатством, а я еще не оторвался от класса пахарей, не имел путевки в люди и жизнь. Возможно, что это только казалось так, что это моя надуманность, но наша любовь оставалась нашей тайной, тем более у Тани не было путевки в жизнь, кроме приданого, а у меня ровно ничего, и мне предстоял длинный путь приобретения путевки в люди и в жизнь, да, пожалуй, и на открытую любовь впоследствии.
***Шла Первая мировая война, и мне предстоял досрочный призыв в армию, и наши мечты о беспрерывной любви отодвинулись в далекое будущее. Я уже учился на третьем курсе, когда война закружила в своем водовороте миллионы жизней. Почти в каждом доме, семье совершались и виделись скорбь и горе безысходные о насильно угнанных на мировую бойню отцах, мужьях, сыновьях и братьях, близких и дальних родных, знакомых, добрых и злых. Миллионы погибали и миллионам предстояло погибнуть. Истребляли, убивали, ранили, калечили друг друга ни за что ни про что: так только для корыстной прихоти властей того или иного государства. Несчастье и печаль черной ночью вошли, стали достоянием каждой семьи и почти во всем мире. А власти продолжали безумствовать: гнали и гнали «своих возлюбленных» и «верноподданных» на убой во имя бога, отечества, родины и идеи-царя, и всяких других фантастических призраков.
Но сами народы не хотят войны и не могут ее хотеть — у них истинно нет личной и общественной вражды друг к другу, а, напротив, они стремятся к дружбе и к взаимному уважению. А во всех войнах-бойнях человеческих повинны только господствующие правящие классы, касты и партии. И независимо от исхода войны, победы или поражения одних народов над другими — жизнь правящих каст и классов не изменяется, тогда как жизнь народов делается еще несчастнее, беднее, горестнее.
А миллионы покалеченных, погибших и оставшихся в живых, ведь для власть имущих они явилися и являются удобряющей почвой для их господства над народами в дальнейшей жизни. Без войн — людских боен государства не могут существовать, ибо все они одержимы манией господства над своими и не своими подданными. И только с исчезновением всякого государства — господства меньшинства над громадным большинством — наступят мир и счастливая жизнь для всех народов и каждого человека. Только тогда имя человека будет на деле звучать гордо и неприкосновенно, ибо не будет материальной и духовной эксплуатации человека человеком. В то время я этой истины еще не знал, и она открылась мне позже.
***На второй моей родине, в Смурове самым близким моим другом был Вася Милохов, о котором
