Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Через два дома от нашего жил крестьянин дедушка Гурьян Хренов. [Был] как и все крестьяне, но имел в хозяйстве, как любитель, пасеку, зимой еще долбил колоды на продажу, а весной корчевал сосновые пеньки и гнал смолу. Роста высокого, большие седые волосы на голове, большая седая борода, длинная посконная рубаха до колен, подпоясанная шнурком-тесемкой, крупные черты лица. В праздничные дни, когда изредка бывал пьян, заходил в лавку, покупал пряников, конфет, складывал в подол рубахи и как бог Саваоф шел тихим шагом через площадь домой и по пути раздавал нам подарки, а мы, человек пятнадцать детей, собирались вокруг него и шли с ним до его дома, получая от него то пряники, то конфеты. Многое из памяти исчезло, но дедушка Гурьян и через полвека продолжает жить в воспоминаниях светлого детства.
***Как я уже говорил, мать внушала нам, детям, религиозные чувства. Верила она искренне и в точности соблюдала все посты, а потому молока, мяса не давала, особенно тягостен для нас был почти двухмесячный Великий пост. До четырнадцати лет я аккуратно ходил в церковь. Меня интересовала служба, торжественность и песнопения, таинственность существования и вера в загробную жизнь. В то же время с колыбели я любил природу, утренние и вечерние зори, поля и луга, лес и займище по реке Зигзаге, купание и рыбалку, сбор ягод и грибов, а главное то, что там, вдали от дома хорошо мечталось.
На благодатную почву пали семена моей матери. Это она пробудила во мне с детства любовь к природе, часто брала с собой в лес. Несмотря на занятость в работе по хозяйству — всегда находила время на три-четыре часа для леса. Это была ее страсть, и больше всех она передалась и укрепилась во мне, чем другим моим братьям.
Я часто уходил и в одиночестве бродил по берегам Зигзаги и размышлял о природе, ее могуществе и таинственности всего мироздания. Я часто стал задумываться над началом начал жизни и всего существующего на Земле. Сотни раз вставали передо мною вопросы: если бог создал Землю, людей и весь видимый мир, то откуда сам-то бог взялся, кто его самого создал и так далее, и ответа [я] не находил. Думалось мне, что ученые в городах знают, и решил учиться и все узнать.
Верой в то, что так было вечно, я удовлетвориться не мог, ибо я оказался Фомой Неверующим. В бога Саваофа, старца с седою головой и бородой, что был в церкви изображен, я не верил с двенадцати лет, и первым моим отречением от такой веры было то, что я снял с себя крест на берегу Зигзаги и повесил его на ветку куста. Но до этого многие годы я ревностно верил в бога и святых, любил ходить в церковь каждое воскресенье и на говенье, вместе с классом, Великим постом, а особенно на Рождество, Пасху и Троицу, в чем находил душе отрадное явленье. Другие же мои братья не имели такого религиозного влечения, а когда мне исполнилось тринадцать лет — вера моя в бога поколебалась окончательно из разговоров с моим отцом, о чем я уже говорил, и то, как разъяснил мои сомнения священник Соколов. В то же примерно время я уже кое-что читал и слышал от старшеклассников об отрицательном отношении Льва Толстого к церкви и ее обрядам и помню, когда умер Толстой, как в нашей церкви отец Константин[77] предавал его анафеме — проклятию.
Разлад с церковью, верой в бога, неразрешимость и непонятность вечности существования мира я переживал в самом себе мучительно тяжело, и не к кому было обратиться за разъяснениями. И только потом, через много лет, в годы Октябрьской революции я нашел разрешение всех вопросов бытия небесного и земного мира, но до того времени мне была тяжела потеря того, чему верил, чем жил, поклонялся и молился.
До третьего-четвертого класса сельской школы я и мои меньшие братья в зимнее время ходили в школу в валенках, а весной и осенью в лаптях, а в весеннюю распутицу к лаптям подвязывали деревянные колодки, чтоб не промачивать ноги. Полушубки зимой, кафтаны осенью, весной. Но с четвертого класса отец покупал нам в Смурове на толкучке поношенные солдатские тупоносые сапоги и ситец на рубашки.
Как мать, так и отец любили много работать и мало отдыхать. Мать всегда словоохотливая, энергичная, а отец сдержанно молчаливый, но оба с чрезвычайной любезностью относились к нам и ко всем учащимся, с каким-то жертвенным почитанием. А потому не стремились втягивать нас в крестьянские полевые работы. Правда, мы принимали участие во всех полевых работах в свободное время от школьных занятий, но на нас они смотрели как на временных помощников, а не постоянных, как брат Павел и Дмитрий, и с начала и до окончания учебного года ни к каким работам нас активно не привлекали.
В поле на работу брал нас отец главным образом во время уборочной, а в другое время всю работу выполнял с двумя братьями, что остались работать в хозяйстве вместе с отцом. Уборка хлебов проводилась вручную серпами и косами. Железные плуги начали вытеснять матушку соху, а серп и коса до Октябрьской революции не уступали место жнейкам. Тяжел труд крестьянина летом в страдную пору: каждый рассчитывал только на себя, на свои силы и смекалку, работа продолжалась с зари утренней до зари вечерней.
Но вот в поле работы закончены. Хлеб сжат, скошен, свезен на гумно в копны; молотьба цепами, лошадьми или конной молотилкой, переходящей от одного двора к другому, закончена, короче становится рабочий день крестьянина. Осенние работы идут все еще напряженно, но не спеша, на гумне, вокруг дома, уход за скотом, заготовка на зиму дров и прочие уже мелочи в хозяйстве. В это время по хозяйству легко справлялся отец с старшим братом, и мы все переходили на положение учащихся до следующего лета. И мы становимся свободными ходить в школу, учить уроки, заниматься играми, ходить в лес, бор, рыболовить на Зигзагу и для многих других дел детского и юношеского возраста в познании внутреннего и внешнего мира.
Чрезвычайно увлекался я прогулками в займище один и вместе с другими ребятами-товарищами. Какая-то непонятная сила влекла меня на просторы природы, и
