Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Многократные аресты, допросы без пристрастия и с пристрастием, бесконечные увольнения с работы вроде по «сокращению штата» и другим надуманным причинам тяжело отразились на его психическом состоянии. Он стал считать себя ненужным человеком в обществе, и это сознание тяжелым грузом давит его и, возможно, придавит совсем, ибо цена человеку ниже цены скотины… Так с детства и до конца жизни пришлось Грише до дна испить горькую чашу жизненного бытия. А ведь он принадлежал с детства до конца жизни к гуманнейшим светочам человечества. Он душой, нутром своим ненавидел угнетение человека человеком и рабство эксплуатации во всех формах и проявлениях. Если не в молодости, то в зрелые годы решительно и бесстрашно проявил понимание жизни общества, его добра и зла. А много ли найдется людей, готовых в индивидуальном порядке восстать за права человека и общества?
Только сильные духом могут гордо заявить, что человек и общество превыше всех прошлых и настоящих богов и властей, со всеми их органами насилия. Таким был и таким остается человечным Гриша Доронин и в настоящее время, доживая свой срок жизни на хуторе Панкратовке. Есть у него сын Лева и две внучки, живут в Смурове, но жена Левы чуждается его отца. Есть племянники, племянницы его жены, но он им не нужен — в тягость[73].
***Октябрьская народная революция распахнула двери вузов, и Ваня Николин поступил и окончил Смуровский медицинский институт. Долгие годы работал врачом в Смурове. Началась Вторая мировая война, Ваню мобилизовали в армию. Работая в военном госпитале с первого года войны, [он] как-то сказал, что у немцев сильная военная техника, почему наши войска и терпят поражения, и этого было достаточно, чтоб политрук — комиссар госпиталя сообщил в НКВД. Ваню арестовали по-сталински, по-сталински осудили тайным судом инквизиции на десять лет сталинских концлагерей. От звонка до звонка просидел в концлагерях Сибири и вернулся к семье в пятьдесят третьем году. Там одряхлел, ослаб и стал пенсионером. Правда, его полностью реабилитировали, восстановили военное звание капитана, дали военную пенсию, но что это все значит теперь, когда в концлагерях и тюрьмах потеряно безвозвратно физическое и духовное здоровье!
Встречаясь изредка с Гришей и Ваней, и даже теперь, когда моей матери и отца давно уж нет в живых, когда оба они находятся на закате лет своей жизни — всегда вспоминают с чувством глубокой благодарности и уважения мою мать и отца. Так добро, сделанное людям, живет многие годы по смерти украшением их прежней жизни и посмертной жизни небытия.
***Во время учения в сельской школе появились и школьные товарищи Федя Карташев, Поляковы Володя и Коля, и Паша Кикин из хуторян; Ваня Князев, Вася Козлов, Федя Обыденнов, Федя Иванов-Хренов, Ваня Судов и многие другие. Вместе занимались в классах, ходили в школу и из школы, играли, встречались по вечерам и воскресеньям, вместе шли в займище[74], купаться на песчаные берега Зигзаги — без забот и тревог в душе и сердце. А через много лет судьба каждого из нас сложилась по-разному, но в общем невесело и малоотрадно.
Одни из нас остались при крестьянстве, другие достигли разных степеней учености. О двух старших товарищах Грише Доронине и Ване Николине я уже говорил. Володя и Коля Поляковы — агроном и фельдшер, бесследно исчезли в сталинскую мясорубку.
Произвол сталинских опричников был настолько дик и произволен, что глуховатого школьного сторожа-истопника, республиканца девятьсот пятого года, сидевшего в тюрьме за республику, Алексея Дворникова, на старости лет «удостоили сталинской чести» на десять лет концлагерей за то, что он не мог молчать о воровстве и издевательстве местных марксидов. Мишу Родионова по сталинскому набору отправили в сибирские концлагеря на десять лет за то, что он участвовал в девятьсот пятом году в создании Старотопной республики как эсер, а следовательно, как враг марксидов. Ахматов Даниил, агроном, тоже активный участник пятого года, [его] в течение многих лет то сажали в тюрьму и концлагерь, то выпускали, то снова сажали, и так без конца. Его жене и детям пришлось официально от него отказаться, чтоб спасти свою жизнь и иметь хоть какие-нибудь гражданские права на жизнь человеческую. Один из моих школьных товарищей, будучи лейтенантом, проходил по парку в Ленинграде с группой офицеров мимо двух памятников, Ленину и Сталину, и, показывая на тот и другой, сказал: «Ленин все же выше Сталина», и этого было достаточно, чтоб наутро арестовали и приговорили на двадцать лет в концлагеря. Вспоминаются тридцатые годы, разгром крестьян, их обнищание — моих школьных товарищей, осевших на земле. Имелось секретное распоряжение о высылке из Старотопного тридцати процентов жителей за девятьсот пятый год, как год «эсеровского восстания[75]».
В год окончания сельской школы в наше село приехал в дом своего отца Вася Милохов, за что-то исключенный из Вальской[76] учительской семинарии с третьего курса. Он был лет на пять старше меня. Хорошо начитанный, он все знал и был моим учителем в познании жизни. Долгие годы я был с ним связан общностью взглядов личных и общественных-социальных, и вместе, как братья, все переживали, мечтали, хлеб-соль делили в годы учебы в Смурове. О нем еще не раз будет сказано впоследствии с чувством братской дружбы и вечным светлым воспоминанием.
***В школьные годы к нам в дом часто приходил мой товарищ-одноклассник Федя Карташев, обычно под вечер. Учили с ним уроки, а потом он обращался к моему отцу и говорил: «Разрешите покататься на вашей лодочке!» Лодку-долбленку сделал отец для забавы-развлечения, на одного-двух человек, кататься на мелком месте у берега, ввиду неустойчивости ее. Это мы знали и катались весьма осторожно. Но Федя этого не знал, и когда отец говорил: «Пожалуйста, покатайся, Федя», — он шел к лодке, садился и начинал кататься в заливных озерцах огородов, где плавали и навозные кучи, заготовленные для поделки кизяков. Через одну-две минуты Федя перевертывался вместе с лодкой, вылазил на берег весь мокрый, заходил к нам в дом, обогревался и темным вечером шел к себе домой. А чтоб дома его не ругали, мокрую шубу тайком зарыл в подполе. Но через некоторое время он приходил и так же просил отца покататься на лодочке и снова купался в холодной весенней воде, что задержалась от разлива Зигзаги.
