Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
В шестом классе, четырнадцати лет я страстно и тайно влюбился в синеглазую школьницу Циплякову Марусю. И влюбился первой детской любовью до слез, и казалось мне, что краше ее никого нет во всем свете. При встрече с ней в школе, на улице я бледнел, краснел и молчал. Она, конечно, не знала о моей к ней любви и никогда не узнала. Но пыл моей любви охладился, когда я узнал, что она дружит с сыном мельника Ваней Судовым. Он был старше меня на два-три года, а также и Маруся. Я перестал ее любить. Впоследствии и их пути жизни разошлись, но чувства этой вспышки любви к Марусе сохранили отрадные воспоминания. Через некоторое время мне полюбилась другая ученица, старше меня года на два.
На окраине села близ впадения речки Быстрянки в Зигзагу стояла водяная мельница среди зарослей могучих осокорей, ветел и кустарника. И там же неподалеку от мельницы и пруда находилась усадьба с большим домом с мезонином и надворными постройками Разумовского Ивана Никоноровича и его жены Серафимы Яковлевны с семьей из четырех дочерей и двух сыновей. Все дочери их учились в нашей сельской школе, и все остались при доме, хотя у них имелась большая возможность получить среднее и высшее образование. Только один сын окончил реальное училище[78].
Вместе со мной училась одна из дочерей Разумовских Таня. Мы часто встречались по дороге в школу, в самой школе и между уроками, но до шестого класса я и не мечтал о любви к ней потому, что она была богатая, а я бедный, да она и повзрослее меня — это и сдерживало мои тайные порывы любви к ней.
Но вот появились первые робкие, стыдливые и чистые ее записки ко мне с объяснением в любви. От неожиданности, что она полюбила меня, «плебея», счастью моему не было предела. Я ответил ей тоже запиской любви, но при встречах друг с другом о любви ни слова. Так продолжалось некоторое время. Затем в записках назначались свидания вдали от всех наедине, чтоб никто не видел и не знал нашей любви, и чем чаще становились наши встречи вдвоем, тем сильнее и любовь. Ее младший брат Борис некоторое время был нашим почтальоном — приносил ее записки ко мне домой и мои к ней и, конечно, втайне от ее и моих отца, матери. И если кто-нибудь из ее или моих родителей ради шутки намекнули на нашу любовь — не знаю как Таня, а я бы от стыда «сквозь землю провалился», несмотря на чувство вечной любви друг к другу. Если летом гуляли по берегам Зигзаги, то в зимние вечера часто встречались близ ее дома, часами ходили по скрипучему снегу, сидели и мерзли, но нашей любовью холод превращался в тепло, блаженство и неизъяснимую и бесконечную радость.
Как-то в один из воскресных дней я и мои товарищи Федя и Володя пошли к Разумовским, чтоб пригласить трех сестер (Таню, Лену и Зину[79]) погулять в займище по берегу Зигзаги, но их мать, Серафима Яковлевна, не разрешила своим дочкам пойти с нами погулять, видимо, решила, что мы, дети крестьян, не подходящие для ее дочерей товарищи, и мы все трое с обидой в душе ушли от них, но у меня с Таней тайно от всех продолжались встречи.
Осенью этого года, по окончании сельской школы, я уехал в Смуров и поступил в фельдшерскую школу, где уже учился мой брат Вася на третьем курсе, а мои товарищи Федя и Володя поступили в сельскохозяйственное агрономическое училище. В фельдшерской школе наряду с юношами учились и «папаши». Дело в том, что в фельдшерскую школу принимали от шестнадцати до тридцатипятилетнего возраста. Принимали обездоленных и изгнанных из других учебных заведений: семинарий, гимназий и других училищ и школ за различные нарушения, и детей крестьян, и горожан, к тому же в школе обучением ведали врачи, самые практические, реалистические преподаватели, философски смотрящие на жизнь и природу.
Так, например, при двухгодичном изучении курса анатомии преподаватель допускал такую философию: всю анатомию изучили, прошли, а души не нашли. И это во времена царизма! А другой преподаватель в заключение курса зоологии так закончил свою лекцию: «Человек — это животное, способное носить оружие». Такой вольный демократизм преподавателей настраивал и учащихся на демократический лад.
Почти всем учащимся земская управа выдавала пособие в пределах восьми рублей, а некоторым и стипендии в шестнадцать рублей, в том числе Ване Николину как круглому сироте. Пособие почти обеспечивало учебу, а стипендия полностью все потребности быта. Обычно на завтрак чай с белым хлебом и сахаром у себя дома на квартире, а обед из трех блюд за десять копеек, а десять еще доплачивало земство, и такой обильный и качественный [обед], что ужинали дома на квартире одним чаем. Кроме этого в столовой брали по стакану молока за одну копейку, а хлеб — калач и чисто ржаной грудами лежал на столах обедающих учеников.
В двухэтажном здании школы первый этаж занимали ученики и дирекция школы, а верхний ученицы. Как-то на одном уроке по хирургии на третьем курсе молодой врач назвал одну из учениц «милашкой». «Я вам не милашка», — ответила та. По окончании урока это «оскорбительное» слово было сообщено в старшие мужские классы, и они подняли все классы, даже нас, первокурсников, — прекратить посещение уроков и лекций в классах до тех пор, пока преподаватель не принесет публичное извинение перед оскорбленной ученицей или не будет уволен из преподавателей.
Преподаватель не соглашался с ультиматумом учащихся, тогда забастовали все классы: преподаватели шли в классы читать лекции, но классы были пусты, а учащиеся гуляли в коридорах и вокруг школы. Увещевания, уговоры инспектора и надзирателя положительных
