Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Вместе мы жили в одной комнате у Паляевых на Шихобаловской улице, недалеко от школы, и повсюду были неразлучны: в школе, на театральных галерках, на вечерних гуляниях в городском саду. Вина не пили и не курили. Иногда в долгие осенне-зимние вечера часами не зажигали огня и мечтательно грустили, грустью юношей. С того времени я начал писать социально-лирические стихи, и все они через много лет исчезли в анналах опричников Иосифа Кровавого. Вася тоже изредка писал стихи, но относился к ним по-толстовски.
Много мы философствовали о жизни, душе человека, о боге и о житье-бытье. Питались сообща из одной чашки, продуктами, привозимыми из дома его и моими родителями, или нами самими во время каникул в добавление к тем обедам, что имели в нашей закрытой ученической столовой. Один раз в год отцы покупали нам ботинки, калоши, брюки и пиджаки, на что расходовали десять-пятнадцать рублей.
Начавшаяся мировая война захватила и нас досрочно в свои объятия, и мы на три года расстались, а после окончания войны и благополучного возвращения в Смуров для продолжения учебы мы снова в той же комнате у Паляевых продолжали учебу и нашу дружбу. Затем я поступил на медфак госуниверситета[81], а Вася, окончив школу, на время поехал поработать фельдшером в район и там застрял навсегда. А пока шли годы Гражданской войны — борьба нового со старым. Мы, конечно, оба были целиком в новом лагере и по своим убеждениям были не только с Октябрьской революцией, но даже впереди ее.
Наши хозяева квартиры старики Паляевы, дедушка и бабушка, были седы и стары. Помню, как однажды, сумерничая у себя в комнате, мы услышали такой переговор между дедушкой и бабушкой за самоваром-чаепитием. Бабушка ходила на Воскресенский базар и делилась своими впечатлениями, а шел восемнадцатый бурный год. Там на рынке она видела митинг, а в то время митинги «висячие»[82] были на каждом углу, и вот она докладывала дедушке: «Ходила я на базар, видела там митинг, а он старый, лысый, в очках, говорит и машет руками — пролетайте через все страны и кому где удобнее, и что бога нет! Вот господь бог руки-то и язык у него отнимет», — на что дедушка философски возразил: «Ему, подлецу, сейчас бы руки-то и язык отнять надо, а то потом-то он и знать-то не будет, за что», и молча продолжил пить чай. Мы слушали и в спор не вступали, зная, что с их верой в бога они родились, жили и закончат дни своей жизни.
В это время начали складываться и крепнуть наши взгляды на жизнь, ее бытие и сознание. Вера в бога, в высшее существо исчезла. Чудес небесных не существовало, а также не стало существовать на земле. Мы уже не верили в то, что «кто-то» и «что-то» может дать и сделать для человека и общества, не захватив вначале лучший кусок хлеба для себя. Мы понимали и разбирались, что «он» или «они» не избавят человека и общество от рабства. Как бы они ни говорили и ни писали, что они являются избавителями рода человеческого от всех зол Земли и что те или другие являются «святыми и пророками» нового революционного построения социального строя, [это было] подобно всем религиям, но только спущенным с небес на землю. Мы это знали и не верили, что они могут уничтожить старое рабство без того, чтоб не создать новое рабство тирании во имя своих земных богов, что и показалось потом в действительности в царствование Нерона — Иосифа Кровавого, следовательно, пряник и кнут существуют и будет существовать рабство в хлебах и духе. И если уж делать, перекраивать мир жизни на справедливый лад без господ и рабов, то во всяком случае без небесных и земных богов и кумиров, древних и новых.
А когда еще шла Первая мировая война — в 1915 году, то мой товарищ был призван в армию, а массовые призывы — мобилизации в армию, этот патриотический психоз стадности захватил и меня, вернее не патриотизм, а просто желание быть вместе со всеми и тремя моими уже мобилизованными братьями. Решил я идти в армию добровольцем, зная, что вскоре будет призываться мой год, и начал готовиться [к экзаменам] за среднюю школу, чтоб отбывать службу по разряду вольноопределяющегося. Сдал экстерном за шесть классов [в] Первой мужской гимназии и поехал в Старотопное проститься с родными и Таней перед отъездом в армию.
[Турецкий фронт]
Быстро прошли десять дней в доме отца. Брат Александр писал, чтоб ускорил я отъезд, покамест его воинская часть находится в Баку.
Морозным декабрьским поздним вечером я простился с Таней близ ее дома. Оба мы знали, что это, может быть, последняя наша встреча. Мало было сказано слов любви, да они и не нужны были — нам казалось тогда далекое близким и ненарушимым навечно. Мы крепко полюбили друг друга, а почему и за что — разве может кто объяснить эти законы любви, тайны взаимного познания и единения. Смотрели и не могли насмотреться, целовались, миловались и счастливо-грустные расстались, мучимые будущей неизвестностью.
Когда я утром проснулся, то увидел, что мать напекла мне подорожников[83], любящими, скорбными глазами смотрела на меня и говорила последние наставления беречь себя и часто писать, а отец в это время хлопотал на дворе около лошади и саней. Сели завтракать, но еда не шла, как это бывает перед дальним отъездом в дальнюю дорогу: каждый думает свою невеселую думу, слова и фразы говорятся редко и коротко, через некоторые промежутки молчания. Я шел четвертым сыном. Дома оставались пятнадцатилетний брат и взрослая сестра Мария с дочкой Паной и две бабушки. Тревога за жизнь сыновей, работа в поле и по хозяйству в доме тяжело ложились на плечи отца и матери, и все это
