Торжество самозванки. Марина Цветаева. Характер и судьба - Кирилл Шелестов
Глава пятая. Иванушка-не дурачок и заскорузлый Святогор
Красота способна перевернуть мир, – уверял Достоевский. Вероятно, он имел в виду не русский мир, а какой-то другой. Для русского мира красота никогда не имела большого значения – чтобы убедиться в этом, достаточно бросить взгляд вокруг: на лица, архитектуру и пейзаж, вернее, то, что мы от него оставили. Что касается русской культуры, то перевернули ее поповичи.
Пропахшие лампадным маслом и щами с капустой, они шумной драчливой бурсацкой ватагой вступили на общественное поприще в конце сороковых – начале пятидесятых годов девятнадцатого века, когда смолкли гармонические звуки аристократической пушкинской арфы и раздалось демократичное треньканье некрасовской трехструнной лиры. Они вышли из недр сословия, занимавшего промежуточное положение между дворянством и крестьянством, презираемого и теми и другими, веками приученного попрошайничать и желавшего поучать.
Они верили в просвещение и служение народу, как их отцы в Бога Всемогущего. Их религией была общественная польза; в ее храм они пытались загнать и русскую литературу, но она им не поддалась, хотя гражданское звучание сделалось в ней отчетливым. В целом их заслуги перед русской культурой неоспоримы. Они чрезвычайно много сделали для распространения образования и преодоления сословных предрассудков; русская наука обязана им созвездием славных имен.
Они играли важную, если не сказать, определяющую, роль в русской общественной жизни вплоть до 1917 года, пока большевики, вскормленные их же идеями, придя к власти, не вырубили их породу под корень.
Иван Владимирович Цветаев был потомственным поповичем. Он родился в 1847 году, уже после захвата собратьями идейной власти в культуре; его молодость пришлась на годы реформаторского правления Александра II. Предок Ивана Владимировича был бесфамильным пономарем во Владимирском уезде (чувствительный удар для самолюбия его дочери, так мечтавшей приобщиться к аристократии), а вот отец уже звался Цветаев и служил в церкви при погосте в селе Талицы. Кладбищенские церкви считаются у священников более хлебными, но о достатке в семье говорить не приходилось.
В отличие от своих избалованных младших дочерей – Марины и Анастасии, выплевывавших в детстве черную икру на пол, а французские пирожные выбрасывавших в форточку; питавших неодолимое отвращение к физическому труду, Иван Цветаев знал и тяжелую крестьянскую работу, и нужду и голод. Его мать умерла, не прожив и тридцати пяти лет, отец один воспитывал четверых сыновей. Всем четверым он сумел дать хорошее образование.
Иван Цветаев, как и трое его братьев, учился сначала шесть лет в духовном училище, затем еще шесть лет в семинарии, что свидетельствует о его усердии, терпении, отсутствии воображения и оригинальности ума. Старший брат, Петр, продолжил отцовскую стезю – пошел в священники, но остальные по окончании семинарии предпочли науку.
Иван поступил было в Медико-хирургическую академию, – профессия врача сулила верный заработок, но быстро понял, что это не для него, и, сославшись не нездоровье, перешел в Петербургский университет на историко-филологический факультет.
Его дочери, критически относившиеся к наследию царского режима, никогда не упоминали о том, что их отец, подобно многим бедным студентам, учился в университете бесплатно, на «казенный кошт». Сохранились «покорнейшие прошения» Ивана Цветаева о «вспоможении», которые, благодаря отзывчивости декана его факультета, неизменно удовлетворялись. Вместе с другими нуждавшимися студентами он регулярно получал финансовую помощь, позволявшую ему учиться и кормиться.
В конце 60-х годов в Петербургском университете числилось менее тысячи студентов, а на всех четырех курсах историко-филологического факультета, лишь около 40 человек, так что даже полвека спустя после написания «Евгения Онегина» блеснуть образованьем в России все еще было немудрено. Вместе с Иваном Цветаевым учились сыновья декана; Цветаев, как и другие студенты, бывал в их семье.
Об этом он, уже будучи профессором изящных искусств, впоследствии вспоминал так: «Увидал изящные формы жизни высококультурной среды». (Каган Ю.М. И.В.Цветаев. Жизнь. Деятельность. Личность. М., «Наука», 1987, с. 18). Косолапые пируэты на льду русского языка были вообще характерны для его медвежьего стиля.
Студентом Иван Владимирович был прилежным, усидчивым; философия, правда, давалась ему тяжеловато, зато латынь он любил еще с семинарии и по окончании университета защитил магистерскую диссертацию, посвященную «Германике» Тацита. В диссертации, написанной на тусклой ученической латыни, он проводил подробнейший сравнительный анализ доступных ему рукописей, пытаясь отделить оригинал от позднейших наслоений. За эту работу, дотошную, кропотливую, лишенную всякой живости и научной ценности, тысячи раз проделанную до него учеными разных стран, он был удостоен золотой медали.
Примерного студента руководство университета направило в Италию, на стажировку за казенный счет. Там Иван Владимирович со свойственным ему усердием изучал древние италийские наречия. Об этом периоде он впоследствии сочинил книгу – «Путешествие по Италии». Над ней он работал целых 13 лет, и она разошлась по Москве в количестве 1 (одного) экземпляра, вероятно, им же купленного и кому-то подаренного. Из этого можно сделать осторожный научный вывод, что литературными дарованиями он несколько уступал своей знаменитой дочери.
Впоследствии ему случалось публиковать в специальных изданиях рецензии на переводы Тацита, и он сердито выговаривал переводчикам за вольный парафраз, по его мнению, искажавший смысл оригинала. Его негодование кажется преувеличенным, если вспомнить, что Цветаева, вернувшись в Россию, ради заработка переводила в большом количестве национальных поэтов с подстрочника, совершенно не зная их родного языка. Впрочем, так же поступали многие русские поэты и переводчики, не говоря уже о советских. Набоков за границей отзывался о результатах подобной деятельности без цветаевского возмущения, но с большим сарказмом.
* * *
Много позже Иван Владимирович написал и докторскую диссертацию – капитальный труд по расшифровке одного из мертвых и малоизученных италийских языков, – оскского. Оскский язык даже в Италии был известен небольшому числу специалистов, так что восхищенные русским упорством итальянцы дали впоследствии Ивану Владимировичу звание почетного члена Болонского университета, что, несомненно, прибавило ему важности в глазах московских купчих, которых он осаждал просьбами о пожертвованиях на «изящные искусства».
В научных кругах к Ивану Владимировичу относились без пиетета, но в целом с симпатией. Звезд с неба он не хватал, но был отличным знатоком древнегреческой и, особенно, латинской грамматики, внешне скромен, не склонен к интригам и доброжелателен, хотя и не лишен хитрости. Добродушные люди редко бывают умными, еще реже – глубокими и почти никогда – принципиальными; зато они терпимы, что в коллективе ценится.
Те, кому довелось заниматься наукой, хорошо знают такой тип ученого. Избирая малозначительные темы, избегая острых дискуссий, он неспешно продвигается от статьи к статье, от кандидатской – к докторской и, не совершая выдающихся открытий, порой доходит
