Торжество самозванки. Марина Цветаева. Характер и судьба - Кирилл Шелестов
* * *
В целом годы мытарств ничуть не уменьшили ни природного оптимизма Аси, ни свойственного ей детского самодовольства.
Вот ее позднее стихотворение:
Мне восемьдесят лет, ещё легка походка,
Ещё упруг мой шаг по ступеня́м.
Но что-то уж во мне внимает кротко
Предчувствиям и предсказаньям, снам.
Мне восемьдесят лет? Сие́ понять легко ли,
Когда ещё взбегаешь по холму,
И никогда ещё сердечной сильной боли,
Ни головной, – но сердцу моему…
Уж ве́домо предвестие томленья…
Ну, и так далее. Это стихотворение она очень любила.
Простодушную радость старушки оттого, что и в восемьдесят лет ее голова так же пуста, как и в шестнадцать, трудно разделить, но нельзя ей не умилиться. Десять лет спустя Ася, с безмятежностью великого философа, исправила в первой строчке «Мне 80 лет» на «Мне 90 лет» и продолжала декламировать свой шедевр приезжавшим к ней журналисткам голосом покойной старшей сестры. Они радовались за Асю и снимали про нее фильмы.
* * *
В шестидесятых годах, видя, как стремительно растет посмертная слава сестры, Анастасия взволновалась. Она поняла, что племянница ее обошла, что лавры и материальные блага достаются Але и ее фавориткам, а она, Ася, которая могла поведать о Мусе гораздо больше интересного, чем все они вместе взятые, незаслуженно остается на обочине. Ей уже стукнуло семьдесят, следовало торопиться.
Не теряя времени, она разразилась потоком воспоминаний, которые частично были опубликованы в «Новом мире» в 1966 и еще – отдельным изданием – в 1971 году. Вообще-то за мемуары Анастасия бралась еще в начале 30 годов, но тогда она не собиралась рассказывать про Мусю; та находилась в эмиграции, в СССР ее не признавали, да и Горький ее не любил, а ведь именно он являлся покровителем Анастасии. Он и должен был стать главным героем ее рассказов. Но теперь главным героем стала Муся, разумеется, после самой Аси.
По стилю мемуары Анастасии ничем не отличались от героического эпоса Али и восторженной риторики «евангелисток».
Для сравнения возьмем отрывок, в котором Аля описывает семью своего отца, которую она, к слову, знала лишь понаслышке:
«При всех повседневных трудностях, при всех неутешных горестях (…) семья Эфронов являла собой удивительно гармоническое содружество старших и младших; в ней не было места принуждению, окрику, наказанию; каждый, пусть самый крохотный ее член, рос и развивался свободно, подчиняясь одной лишь дисциплине – совести и любви, наипросторнейшей для личности, и вместе с тем наистрожайшей, ибо – добровольной.
Каждый в этой семье был наделен редчайшим даром – любить другого (других) так, как это нужно было другому (другим), а не самому себе; отсюда присущие и родителям, и детям самоотверженность без жертвоприношения, щедрость без оглядки, такт без равнодушия, отсюда способность к самоотдаче, вернее – к саморастворению в общем деле, в выполнении общего долга.» (А.Эфрон. О Марине Цветаевой. Воспоминания дочери)
Даже семью Ульяновых в советских книжках описывали не столь выспренно и скучно.
А вот пример из воспоминаний Аси:
«…Первое выступление Муси! Когда я увидела ее на эстраде, с распущенными по плечам русыми волосами, собранными надо лбом, под бант, в платье в мелкую зеленую, черную и белую клеточку, со спокойным, как будто ленивым достоинством сидевшую, как взрослая, за роялем и, не обращая внимания на зал, глядевшую на клавиши; когда я услыхала ее игру и всеобщую похвалу ей – сердце раскрылось такой нежностью к старшей подруге игр, так часто кончавшихся дракой, – что я иначе не могу назвать мое чувство в тот вечер, как состоянием влюбленности.
Я никого, кроме нее, не видела. Я не сводила с нее глаз». (А.Цветаева. Воспоминания. Часть первая)
Хочется запить холодной водой, чтобы не было так приторно.
Однако между писаниями тетки и племянницы есть одна существенная разница. Ася мимоходом упоминает о частых драках между ней и сестрой, и читатель невольно настораживается. Драки? Какие драки? Разве великая страдалица «за всех» дралась с младшей сестрой? По какому поводу?
Подобных мух, по недосмотру Аси залетевших в сваренный ею сироп, страх как много. Из ее многословного повествования получалось, что не столько Муся страдала от непонимания окружающими, сколько окружающие страдали от ее грубости и агрессии.
Вот лишь один эпизод. В период бурного увлечения Муси Наполеоном она оклеила портретами кумира всю свою комнату, а один вставила в икону Спасителя в домашнем киоте.
Отец, случайно войдя к ней, это увидел. Добродушный и рассеянный, он обычно не вмешивался в жизнь своевольных дочерей, однако на сей раз не выдержал. Все-таки он был поповичем, и, хотя на религию смотрел широко, так сказать, либерально, подобное кощунство его возмутило. Он потребовал убрать портрет из оклада, но семнадцатилетняя Марина схватила тяжелый подсвечник, готовая ударить им отца. Пораженный и испуганный, Иван Владимирович отступил.
О портрете Наполеона в окладе Спасителя Цветаева рассказала сама, но про готовность прибить отца подсвечником, разумеется, промолчала. Не распространялись об этом и «евангелистки», но Ася выбалтывала все, о чем они хранили гробовое молчание.
Когда-то Марину выгнали из немецкого пансионата за то, что на уроках рукоделья она тайком изготовила фигурку ангела с рожками и хвостиком. Анастасия, щедро поливая елеем голову сестры (которую та, к слову, в юности брила наголо целых десять раз, прежде, чем ее волосы начали виться), с редкой непосредственностью проделала то же самое с ней самой.
* * *
Разрушительную для мифа силу мемуаров Анастасии Ариадна оценила сразу. Даже невинные, на первый взгляд, рассуждения Аси о «близнецовости» сестер, об их душевной близости, их злых выходках и вольном, безмятежном детстве подрывали фундамент, на котором Аля воздвигла монумент матери – тему ее экзистенциального одиночества, высокого благородства и трагической непонятости окружающими.
«Асей сейчас владеет желание опровергнуть суть воспоминаний сестры,» – раздраженно внушала Аля своим послушницам. – «Она сама хочет быть Марине равнозначной – вечный плагиат, как в их детстве. А Марина в самоутверждении не нуждалась. Ася же цепляется старческой хваткой за личность, разбазаренную не Мариной, а жизнью…» (В. Лосская. Марина Цветаева в жизни. М., 2001, с.27).
Но каким бы искривленным карликовым растением ни казалась Ася Але, а воспоминания ее шли нарасхват. Она тоже стала выступать с рассказами о Мусе, и публика внимала ей с живым интересом. Аля поняла, что нахальная тетка вот-вот перехватит инициативу. Допустить это было никак нельзя, на кону стояло слишком многое.
Первый залп произвела лично Ариадна. Она тоже выпустила мемуары, под названием «Марина Цветаева. Воспоминания дочери». Начисто игнорируя существование тетки, будто той не было вовсе, не опускаясь до
