Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Из главы XIV. Конец эпохи
[1983]
Я не мог себе отказать в удовольствии посетить Одессу, что было моей многолетней мечтой. Журнал «Театр» составил группу – в ней были Валерий Семеновский, новый художественный руководитель Театра армии Юрий Еремин и я со своим старинным другом режиссером Николаем Шейко. Помимо свидания с Черным морем, одесситы должны были угостить исполнением «Театральной фантазии», поставленной Олегом Сташкевичем.
Странный город, ни на что не похожий! Начать с того, что здесь обострялись все органы чувств – и слух, и зрение, и, может быть резче всего, обоняние. Он навсегда прогрет и омыт рыжим солнцем и смуглой волной, этот запах тепла и соли впитался в камни и стены, в воздух, независимо от смены сезонов. Город, который только и делает, что примиряет противоречия. Жизнь, которая здесь течет, сплоченная семейная жизнь, уютно пахнет домашним обедом, и вместе с тем это жизнь открытая, картинно выставленная на обозрение, от театра галерей и дворов до породнения на Привозе.
Город как будто космополитичен, да и каким же еще мог он быть, если его отцы-основатели звенели французскими именами, если им отданы лучшие улицы, если на любимом бульваре горбится старый любимый дюк (в самой середке – меж бюстом Пушкина и бюстом конструктора Глушко; эту занятную мизансцену здесь называют «Теперь сходитесь»). Но город не только благодарен, он еще щедр, и ближние улицы дарит он не одним именам, он посвящает их племенам – вот они вьются одна за другой – Арнаутская, Греческая, Еврейская (нужды нет, что их столько раз перекрещивали). Все так же, как в пушкинскую молодость, – француз, испанец, армянин, и грек, и молдаван тяжелый, и тот же гордый славянин. В каком еще городе в шумном дворе есть бюст создателя эсперанто варшавского доктора Заменгофа? Какой неукротимый характер должен был появиться на свет в этом прибрежном Вавилоне!
Но, оказывается, этот пестрый гибрид, взошедший на перемешанной крови вечных странников и мореходов, славен ни с чем не сравнимой верностью своей земле и ее укладу. Этот космополитический сад взращивает за годом год, за поколением поколение самых отчаянных патриотов, знающих непреложную истину – все мы, рожденные здесь, помечены особой метой, особым знаком, все мы избранники, люди фортуны!
Не совмещается? Что поделать? И вновь нестыковка, несочетаемость! Ни грана досады на блудного сына – пусть, ощутив преизбыток сил, он кинул однажды родные стены. Вослед не укор, а завет и совет – как победить, приручить удачу, не обида, гордость за тех детей, что отправились в путь и не пропали, прославили город. И вот уже на табличках улиц восходят новые имена, и милая барышня Верочка Шанцер, в замужестве ставшая Верой Инбер, мечтавшая о своем переулке, получит его в конце концов. Веселый город ценил усердие.
Не зря поэты его любили. Он также отвечал им любовью. Знал, что не каждому суждено однажды услышать музыку в гуле. Быть может, только в Иване Бунине не вызвал он лирической дрожи. Но Бунин был слишком аристократичен для этого горластого хвата, не обученного хорошим манерам. Быть может, причиной было и то, что здесь ему выпало горе прощания, в юности – с первой женой, в зрелости, в окаянные дни, – с Россией, представшей последнему взгляду не тихим и грустным орловским полем, не заповедным елецким бором, а шумным, несдающимся югом. Бывают часы, когда сила жизни кажется пошлой и неуместной. Впрочем, в молодости живал он здесь часто и охотно. И был здесь счастлив.
Так что же за дух поселился в городе, рожденном от встречи двух вольных стихий – степи и моря, так одержимо стерегший его неистребимость? Неизгоняемый дух суверенности.
Одесса всегда мечтала стать свободным и независимым краем не только затем, чтоб свободно трудиться и столь же свободно богатеть. Возможно даже и не затем, чтобы свободно и вольно мыслить. Одесса хотела свободно чувствовать. Эта непокоримая страсть определила ее устойчивость и тайное противостояние.
Можно сказать, что советская власть и коммунистическая партия – осознанно или подсознательно – не выносили этого города. Его повадки, его походки, его непослушной, неправильной речи. Все вместе было каким-то вызовом ранжиру, регламенту, иерархии, клишированной официозной лексике. В этом непонятном сообществе, где самую дорогую цену всегда имела индивидуальность, в людях, схожих лишь непохожестью, спаянных своею особостью, режим ощущал сопротивление и идеологии массовости, и философии заурядности. Город, который берег легенду тем, что умел ее одомашнить, органически не терпел пьедесталов, запретных слов и надутых лиц. И огрызался усмешкой, ухмылкой, своей разрушительной интонацией. «Вы слышали, на артиллерийском училище сегодня вывесили плакат? – Какой плакат? – Наша цель – коммунизм».
Я был здесь ровно полвека назад, меня привезли на неделю к деду. Разлука с городом затянулась, и вот я пришел однажды в полдень на бывшую Херсонскую улицу, давно уж принявшую имя Пастера, вошел в полутемный прохладный двор и сразу же вспомнил и дом, и деда, и музыку из распахнутых окон.
[1985]
В конце февраля я собрал чемоданы. В Ялте мне предстояло приняться за третий роман – по общему замыслу «Злоба дня» заключала собою трилогию. Однако передо мной неожиданно возникла пленительная помеха.
Не так уже, впрочем и неожиданно. Еще лет восемь назад я однажды записал в своей «Зеленой тетради»: какая радость сплести диалог меж девушкою Верой Засулич и ее защитником Александровым. Представим, что встреча их происходит сразу же после ее процесса, где несравненный Петр Акимович исполнил свою бессмертную речь. Представим, что некто ему устраивает свидание с его подзащитной за час или два до ее побега. И он, сумевший ее отстоять, сумевший придать ее пуле в Трепова отсвет божественного возмездия, добившийся ее оправдания, вдруг говорит ей все, что он думает об этой пуле, об этом выстреле, об этом геройском суде без суда.
Я ограничился робким намеком – в «Алексее» является тень Александрова. Она сопутствует мыслям героев, она поселилась в его душе. От пьесы я с горечью отказался – недопустимо так фантазировать, имея дело с реальными личностями. Скорее всего, после процесса они не виделись, к тому же сомнительно: впрямь ли думал так Александров, как нынче думает драматург. Все либеральные златоусты конца девятнадцатого века склонялись перед борцами подполья. Тургенев назвал террористку «святой». Над проповедью Толстого посмеивались, автор «Бесов» испортил свою репутацию, что уж говорить о Лескове. А хуже всего попасть в немилость к отважной передовой молодежи. Возможно, и
