Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Я старательно запрещал себе думать о пьесе, которую смог написать, – когда мне вдруг подвернулся шанс на две недели уехать в Венгрию, не преминул за него ухватиться. Тем более что в эту страну меня неодолимо тянуло после спектакля Имре Иглоди, который видел я в Ленинграде. Хотелось его показать жене, тем более на будапештской сцене.
Почти перед самым нашим отъездом к нам заглянула Ольга Ежова – она жила по соседству с нами. Ольга Никитична работала в литчасти Художественного театра, она попросила «Медную бабушку», наслышана и хочет прочесть. Я дал ей машинопись и – как на духу – тут же забыл, сумел забыть. Мне стало окончательно ясно – надежда увидеть пьесу на сцене беспочвенна, власть перестала стесняться. Теперь она методично громила не только диссидентские стайки, не только распространителей книг, вышедших за рубежами державы, она решительно подавляла любые всплески инакомыслия. История о любви и ревности, о добродетельной Натали, кроткой жертве придворной интриги, могла бы еще получить дозволение, но уж никак не опыт исследования биологической несовместимости поэта с полицейским режимом при попытке сотрудничества.
Дни в Венгрии, неукрощенной стране, стремившейся с таборным непокорством любыми средствами отстоять свою непохожесть, свою особость в условиях советского лагеря, в который ее удостоили чести не то включить, не то заключить, согретые радостью новой встречи с Мари Теречик и Иштваном Станкаи, дни эти пронеслись стремительно. Вечером накануне отъезда позвонил я из Будапешта в Москву узнать, как живет наш покинутый сын. Андрей отвечал, что живет достойно, свобода имеет свои преимущества и тем не менее будет рад скорее увидеть в Москве родителей, тем более что его отца разыскивает Олег Ефремов. Было не трудно сообразить, что тот прочитал «Медную бабушку».
В вагоне – на обратном пути – я прислушивался к разговорам соседей. Их занимали два события – смерть Насера, серьезно меняющая расстановку сил на Ближнем Востоке, и присуждение Нобелевской премии Александру Исаевичу Солженицыну.
Последняя новость меня восхитила, я испытал мгновение счастья. Его, разумеется, умножала реакция партии и правительства, объявивших этот акт провокацией.
Однако я бы не стал утверждать, что все коллеги возликовали. Я не говорю о завистниках, о тех, кто «болен чужим здоровьем», – это достаточно элементарно. Но даже серьезные литераторы винили порой Александра Исаевича в «религиозном» к себе отношении.
Бесспорно, сознание собственной миссии определило всю его жизнь, да он и сам о ней написал в своем послании съезду писателей. Многих томило «желание крика», но крикнул именно Солженицын. И крик его был не воплем в пустыне, не вспышкой отчаянья, тут же погасшей, он стал повседневной тяжелой работой, постригом, ежечасным подвигом. Он прогремел тем трубным голосом, от коего рухнул Иерихон. Здесь мало было только таланта, талантливые люди нередки, нужна была вера в свое назначение.
Действительно ли он видел себя неким избранником Провидения и исполнителем высшей воли? Немецкий мыслитель сказал однажды: «Истинный лидер всегда ведом».
Иначе не сдюжишь в борьбе одиночки с объединенной мощью империи. А сколько в ее полках добровольцев! Я перелистывал «Медную бабушку» и вновь читал монолог Соболевского, обращенный к его великому другу: «Кто придумал, что Бог любит тех, кому дарит свою частицу? Да он собственного сына отдал распять. А казнили люди того за то, что он от них несколько был отличен. Этого наше племя не терпит. И не прощает. Ни Боже мой. Кем восхищается, тех забьет… Есть равновесие в этом мире, и кто нарушил его, тот осужден… Ты сам беззаконная комета в нашем расчисленном кругу. Ты – вне закона, ты – осужден. За то, что видишь больше, чем надо, за смятенный свой дух, что, как Вечный жид, никогда не узнает покоя…»
Но в отличие от Александра Сергеевича, Александр Исаевич мог считать, что Бог его и хранит, и любит. Победа в войне одного против всех! Поэтому не трудно понять, что только мистическое мирочувствие, ощущение неслучайности, предопределенности своего появления и каждого своего шага могло объяснить (и внушить) Солженицыну его ахиллову неуязвимость (на сей раз – от головы до пят) и сделать его дух непреклонным.
Вечером мы вернулись в Москву, а утром я созвонился с Ефремовым. Мы встретились в кафе «Артистическое» напротив Художественного театра, который он в сентябре возглавил. Почти канонический сюжет – бунтарь завоевал академию. Но если парижская твердыня насчитывала сорок «Бессмертных», то здесь их было впятеро больше.
Олег пребывал в отменной форме, выглядел бодро и боевито. Худое мальчишеское лицо стало еще худее и резче, словно со скул стесали стружку, в глазах задорные светлячки – сочетание озорства и энергии. Его решение расстаться с созданным им «Современником» потребовало душевных затрат, и думаю, что далось нелегко. Но оно было принято и пережито, начиналась другая глава его жизни.
Я поднял рюмку с коньяком за «Станиславского-1970». Он озабоченно усмехнулся. Вернуть ореол угасшему МХАТу он, по его словам, не надеялся, но сдвинуть его с болотной почвы – это оправдало бы все усилия. Слово «сдвинуть» он несколько раз повторил. «Главное – всех занять работой. Готовить сразу десять спектаклей».
Он перешел к нашим делам. Пока я знакомился с бытом мадьяр, в театре прочли «Медную бабушку». Артисты ею весьма довольны, и он готов приступить к работе. Она уже, собственно, началась. В помощь себе он привлек Козакова, оставившего вместе с ним «Современник», и тот уже занимается пьесой.
Однако с тех пор, как я ее кончил, во мне поубавилось энтузиазма, и я не таясь сказал Ефремову, что гладкого асфальта не будет. «Бабушка» вызывает опаску, он должен понять, что его ждет.
Ефремов озлился:
– Какого черта! Я руководитель Художественного театра. Мне и решать, что в нем играть.
Я от души им любовался – столько нерастраченной силы, столько огня и веры в себя!
В отличие от остальных театров Московский художественный академический, который занимал в иерархии место флагмана, пребывал в подчинении союзного Министерства культуры. Тут было все соответственно жестче. Свет, впрочем, не без добрых сердец. Валентина Адриановна Цирнюк, курировавшая «Медную бабушку», хотела облегчить ее участь – к несчастью, не все от нее зависело, судьба моей пьесы решалась выше.
Помню одно из совещаний у заместителя министра. Меня – в который раз! – поразила спокойная откровенность претензий. «Пушкину у вас очень плохо. Он несчастен. Трагическая судьба. Нет выхода». Я оторопел. «Естественно. Лучше было Булгарину. И почему он должен быть счастлив? Чехов однажды писал Баранцевичу: „С какой стати должно нам
