Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
«Медную бабушку» прочел Завадский. Этот прелестный человек переживал состояние взлета – случай нечастый в семьдесят шесть! Тем не менее было именно так. О «Петербургских сновидениях» в ту пору немало шумели в Москве. Это была весьма впечатляющая и одновременно изящная, как все, к чему прикасался Завадский, театральная версия Достоевского. В особенности хорош был Марков: обаятельный, жесткий и мудрый – все разом! – новый Порфирий Петрович. Еще один состоявшийся праздник. Партнерство с гением редко проходит без осязаемого итога – либо обнажит окончательно, либо расшевелит, растолкает, вытащит на поверхность такое, чего ты и сам за собою не знал.
Вскоре, в горячий июльский день, я прочитал моссоветовцам пьесу – ровно через четырнадцать лет после «Алпатова» и «Чужого паспорта», после мучений и неудач, казалось, нам вновь предстояло встретиться. Завадский был по-детски доволен тем, как артисты приняли «Бабушку». Он гордился передо мной своим войском и ощущал себя полководцем, стратегом, готовящимся к кампании. «Мы будем наступать с Товстоноговым с двух флангов, соединим усилия и нанесем фронтальный удар». Спустя два дня он отправил послание, в котором предлагал Товстоногову согласовать совместные действия, как он выразился – «военный союз». Однако ответа не получил.
И я не имел вестей из Питера. Минутами мне даже казалось, что чтение пьесы на Петровской привиделось в лазоревом сне. По-видимому, пережив эйфорию, после апрельского свидания Георгий Александрович взвесил все ожидающие его тяготы. И верно – пришло письмо от Беньяш, полное горестных восклицаний. В эти же дни редактор «Театра» (им стал переехавший из Сибири драматург Лаврентьев) вернул мне пьесу.
Мне оставалось утешаться телеграммой от Ростислава Плятта, позже других прочитавшего «Бабушку»: «Отлично восклицательный знак личной корысти не имею зпт просто счастлив зпт что пьеса в театре». Но я безошибочно ощущал, что и в Театре Моссовета бедный мой Александр Сергеевич вряд ли найдет для себя убежище. Завадский, не получивший поддержки своего ленинградского собрата, не мог не задуматься о последствиях. Бесспорно, он сильно увлекся пьесой, однако ему ли было не знать, что увлечения обходятся дорого. Вскоре он слег с сердечным приступом.
Всем еще надо было понять: открылось новое десятилетие, иной исторический сезон. Воздух стал вязок и неподатлив, теряли смысл сила, поиск и всякое подобие сложности – мир становился и площе и проще. Лишь изредка в эту дремотную ауру врывались, словно тревожные сполохи, то темные, невнятные слухи, то удивительные известия. Ошеломила нежданная новость о том, что в «Соединенных Штатах демонстрируют телефильм, тайно снятый и тайно вывезенный, с участием Амальрика, Буковского, Петра Якира – к визуальному ряду была добавлена магнитофонная запись голоса Александра Гинзбурга. Как были засняты люди в лагере, как были переправлены кадры сначала на волю, а там за кордон? О том осталось только догадываться. И в это же время на той же планете шла непонятная пестрая жизнь, эфир клокотал ее отголосками: известный хирург Кристиан Бернард, впервые пересадивший сердце, покинут своей молодой женой; зато режиссер Роже Вадим намерен вернуться к Брижит Бардо; Жаклин Кеннеди чуть не рассталась с Онасисом; секс-революция входит в силу; партия свободной любви выставляет своих кандидатов на выборы в западногерманский парламент. Одновременное существование этого шумного хоровода, его зазывал, его этикеток, его фейерверочного сияния, и рядом – жизни, ничем не похожей, с железным, неизменным регламентом, с бессмысленным волапюком режима, с болотной ряской на зыбкой поверхности и с тайной тюремной глубиной, неслышной уху, невидимой оку. Немыслимый, фантасмагорический сплав.
«Медную бабушку» прочитал Самуил Миронович Алянский, известный тем, что в давние годы создал издательство «Алконост», а также своей верностью Блоку. То был ушедший в себя старик, его молчание было столь глубоким, что могло вместить целую жизнь. Он, не скупясь, уделил мне время, которого оставалось немного. Пушкин, вступивший в последние годы, верно, оживил в его памяти горький закат другого поэта – он вспомнил о его увядании, одиночестве и в семье, и в мире, о Любови Дмитриевне, столь же несчастной в неуемном самоутверждении (крест честолюбивой жены), – жизнь, в которой ни лада ни склада.
Блок не был рожден ни для «угрюмства», ни чтобы стать «трагическим тенором». Подобно тому как он содержал в идеально педантичном порядке свой кабинет, свой письменный стол, так он хотел устроить и жизнь – свою, своей семьи, своей родины. Написанную для Пушкина реплику «Я рожден для мира – не для войны» я мог бы вложить в уста и Блоку. Надо же было ему родиться в годы возмездия и катастроф! Вот и осталось себя уговаривать: «Узнаю тебя, жизнь! Принимаю…» Вот и осталось благословлять двенадцать апостолов-разбойников и их «винтовочки стальные на незримого врага»… Кто же этот незримый враг? Совесть? Человечность? История? Каждый выберет то, что ближе. О, как он хотел опереться на Пушкина и как его это с нами роднит. В самые грозные, черные дни сказать: «Веселое имя – Пушкин». Все так и есть – веселое имя, да невеселая судьба.
Мое общение с Самуилом Мироновичем и – приблизительно в то же время – с Татьяной Григорьевной Цявловской, пожелавшей прочесть «Медную бабушку», заставило меня вновь задуматься о многотрудной науке старости. Я видел, пожалуй, два ее лика: зависимый от новейшей поросли (не слишком и важно, в какой уж форме эта зависимость проявляется – в злобствовании или в заискивании) и строгий, сдержанный, недоступный ни возмущению, ни суете. И Цявловская и Алянский умели благородно безмолвствовать, но отвечали, когда их спрашивали, точно, объемно, немногословно. Оба были свободные люди, им было не скучно с собственной жизнью, они сохранили ее достоинство и неиссякшую полноту. Я прочитал у Вересаева, что Татьяна Григорьевна была красавица, что можно было понять Цявловского, который, увидев ее однажды, разрушил свой выстроенный мир. Бесспорно, Вересаев был прав, и красота этой дивной женщины не только угадывалась, но была очевидна даже и в преклонные годы (мне сразу же вспомнилась Лилиан Хеллман). Но еще более покоряла гипнотическая сила покоя.
Пушкинисты исправно читали пьесу и монолитно ее одобряли – Эйдельман, Цявловская, Фейнберг, потом к ним присоединился Непомнящий, но дело от этого не продвигалось и будущее было туманным. Начался театральный сезон – главные режиссеры давали традиционные интервью о
