Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Чтение пьесы Беньяш и Юрскому также прошло вполне успешно. Беньяш заметила: «Эта пьеса совершенно не стремится быть пьесой. Именно это выводит ее в какое-то новое измерение». Еще восторженнее был Юрский, сказавший: «Сыграть, а там – все едино». Мы засиделись допоздна, в итоге я опоздал на поезд, уехал спустя четыре часа, вернулся разбитым, но ублаженным.
В тот же вечер у нас собрались вахтанговцы, возглавляемые Евгением Симоновым. Я мало верил, что дело сладится, – пьеса была совсем не вахтанговской, ее подчеркнутый аскетизм, ее отказ от любой театральности (пусть и в высоком смысле слова) должны были расхолодить моих слушателей. Нет, вопреки моим ожиданиям, прием оказался повышенно жарким. Все гости были щедры в оценках, отдав услышанным диалогам безоговорочное предпочтение перед прошлыми работами автора.
Но вскоре я узнал стороной, что радоваться мне было рано. Признание пьесы не помешало считать ее вполне «нереальной». Вахтанговское руководство сочло даже, что она не дойдет до цензуры. Бесспорно, что для подобных суждений было достаточно оснований, но мне ничего так и не было сказано.
Меньше чем через две недели я вновь оказался в Ленинграде. Нужно было побывать на «Ленфильме», где Эсадзе уже заканчивал съемки моей баллады о стареющем форварде, но главная цель была иная – я должен был прочесть Товстоногову и его близким «Медную бабушку».
Сколько раз я давал себе обещание не пытаться переспорить судьбу, которая после «Римской комедии» развела нас, как видно, бесповоротно. Но все-таки сильна была магия, исходившая от этого имени и от этого человека. Еще сильнее томила память о главном, лучшем дне моей жизни – в мае как раз исполнялось пять лет тому единственному спектаклю. Фортуна нередко была благосклонной – мои несовершенные пьесы не раз и не два послужили основой незаурядных интерпретаций, их ставили славные режиссеры, играли блистательные артисты, но я понимал – ничто не сравнится с тем товстоноговским творением. В нем все слилось, все сошлось, все вышло. Все звенья были нерасторжимы, и каждое звенышко было на месте. Поистине то был свободный полет. Нужно было прожить полвека в системе партийной идеологии, стать подлинно советскими бонзами, то есть убить в себе все человеческое, чтоб задушить такое чудо.
И вновь я сам себя уговорил – в апрельский полдень был на Петровской, в залитой солнцем громадной кухне, скорее напоминавшей зал, читал товстоноговскому семейству – ему, Нателле – его сестре и мужу Нателлы Евгению Лебедеву, незабываемому Домициану в «Римской комедии», мой новый опус. Отлично помню, во время чтения я ощущал нездешнюю радость – она относилась не столько к пьесе, сколько к тому, что вновь мы рядом, что за окном ворожит весна, по-молодому верится в счастье и свел нас не вымышленный персонаж, а Александр Сергеевич Пушкин, как некогда соединил и напутствовал римский сатирик Дион Хрисостом.
День, полный воздуха и света! Пьеса была оценена. Скупой на похвалу Товстоногов на сей раз был по-княжески щедр. «Ничем не принижу „Римской комедии“, да и душа бы того не позволила, если скажу: вы поднялись. Эту пьесу несомненно поставлю». Тут же он, правда, меня огорчил, сказал, что не видит в Пушкине Юрского, но я утешал себя тем, что со временем он все же воспримет мои аргументы. А эти часы я хотел оградить даже от призрака заботы – только не думать о том, что ждет, что неизбежно и непреложно.
В Москве мои чтения продолжались – желавших послушать было в избытке. Пьесу одному за другим читал я Рассадину, Львову, Эфросу. Чем жарче был прием, тем печальней уходили от меня мои гости. Помню, как мы сидели со Львовым до полночи, он сознавал, что ему вряд ли по силам пробить эту пьесу, и эти мысли его угнетали. Но если Борис сообразно натуре был углубленно меланхоличен, то Эфрос бурно негодовал: «Почему из‑за каких-то тупиц, из‑за этой малограмотной бездари мы все не имеем возможности встретиться?» В самом деле, какой-то рок. Две мои пьесы он довел до генеральной репетиции – в Малом театре и в «Современнике», – ту и другую остановили. Пройдет шесть лет, он будет готов поставить моего «Незнакомца», и вновь ничего у нас не получится, опять же – не по нашей вине.
Но это было шесть лет спустя, осенью семьдесят шестого, когда мы с ним сняли дачу в две комнаты и вместе с женами, тесным квартетом, прожили рядом счастливую зиму. Часто наведывались сыновья – Дима Крымов, даровитый художник, он отбывал свою срочную службу в команде Театра Советской армии, пользовался известной свободой, и Андрей, оседлавший четвертый курс филологического факультета, – любой их приезд превращался в праздник. Вшестером мы и встретили Новый год, и было нам так хорошо на сердце, что впору было даже встревожиться. (Счастье и горе всегда соседствуют – вскоре здоровье моей жены ухудшилось, и с этого времени жизнь наша пошла под откос.)
Я вспоминаю о той идиллии, ибо доводилось мне слышать про то, что с Эфросом трудно общаться, слишком он замкнут и неконтактен. Должно быть, и впрямь с ним было не просто. Его погруженность в собственный мир прочитывалась его окружением как безусловный эгоцентризм. Чем ближе, тем, пожалуй, рискованней оказывались вдруг отношения. Близость требует ответного взноса, ответ же давался ему с усилием – не от холода и не от безразличия, просто ресурсы не беспредельны, все они уходили в дело. Из всех известных мне трудоголиков он был наиболее одержимым. Поистине у него вся неделя состояла из семи дней творения, но эту оглушенность работой принимали за оглушенность собой.
А между тем она и понятна, и даже естественна для людей, приговоренных к галерам творчества, к этой желанной, но вечной каторге. Невесело, но большие люди способны обнять душой человечество и часто не видят тех, кто рядом, – на эти будни их не хватает.
Думаю, что, в конечном счете, он был одинок и не слишком понят. Он чувствовал это, не мог не чувствовать, и скрытое раздражение ближних ранило его тем больнее, чем незаслуженнее казалось. Все отдал, все, чем богат и полон, и что же взамен? Он следил за собой, смолоду был достаточно сдержан, он был естественным человеком, таить огорчений совсем не умел. Господь не дал ему крепкой кожи, панцирь его был ненадежен – услышит чье-то небрежное слово, заметит пустой, рассеянный взгляд, и вот уже темнее лицом.
Мне приходилось его наблюдать в минуты подавленной обиды, а этих минут, часов и дней
