Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Теперь он становится легендой, так же как и его создания. Выходят статьи и диссертации, стараются постичь его тайну. Но тайна эта не будет разгадана, ее нельзя ни понять, ни разъять. В его одиночестве возникла музыка будущего спектакля, сразу все голоса партитуры. Все они были несхожими, разными, у каждого был свой тон, свой ритм, но – удивительное дело! – будто сливались в единый звук, звук-ключ, которым он открывал душу и суть произведения.
Потом уже театроведы придумывали, а после приписывали ему глубокомысленные концепции, которыми будто бы он руководствовался. Но главные мысли рождаются в сердце, в самый неожиданный миг, как, отчего – никто не знает. Вдруг постучатся, вдруг толкнутся – их надо услышать, затем разглядеть в смутной игре света и тени, прежде чем закрепить в словах. Надо идти путем поэта – пишешь ли ты стихи и песни, ставишь ли драмы и комедии. Это не каждому дано.
Нынче, когда в кладбищенских ямах и усыпальницах крематориев гораздо больше знакомых людей, чем в домах и на улицах, должен я полагаться на вероломное зеркало памяти, а между тем день за днем, час за часом оно покрывается патиной. И все же я вижу его так ясно! Черные волосы с сединой падают набок подбитым крылом, глаза мерцают чуть отчужденно, но крупный нос, отдаленно похожий на хобот слоненка, внушает доверие. Походка осторожно медлительная, будто слоненок ступает по жердочке. И говорил он так же неспешно, словно подбирая слова. Юмор его был грациозен, несколько точно пущенных стрел и столь же точная интонация – экономно и потому эффективно. Однако же шутил он не часто, улыбка его была невеселой, глаза, усмехаясь, не загорались. При всем при этом, когда выступал, мог и увлечься, воодушевиться, иной раз бурно вознегодовать – тогда в его глуховатом голосе с отчетливым носовым звучанием вдруг появлялось нечто мальчишеское, так возмущаются только дети, еще не привыкшие к несправедливости.
И сам не пойму, почему то и дело вижу его большое лицо чуть темнеющим от обиды. В этой насыщенной, сильной жизни было не так уж мало хорошего. Семья, любовь, азарт репетиций, премьеры с их праздниками, признание. Но все эти разумные доводы не производят должного действия, твое подсознание избирательно – в него впечатался этот взгляд с его неизбывным недоумением: «Чего хотят от меня эти люди?»
Чтения между тем продолжались. И вновь был вечер у Порудоминских, и вновь за столом сидел Эйдельман, крестный отец моей «Медной бабушки», которую я наконец им прочел и получил благословение. Никто из друзей не строил иллюзий, скорее всего, моя драма останется «с широкой известностью в узком кругу». Что делать, если пишешь о Пушкине? Будь выше злободневных забот. Умом я все это понимал, но было еще отцовское чувство – гноить свое детище в столе почти непосильное испытание.
Как-то под вечер зашел ко мне Галич, только что прочитавший «Бабушку». Было заметно, что он взволнован. Я догадывался – и с основанием – одиночество моего героя вызвало в нем ответный отклик. При всем величии имени Пушкина вряд ли он мог не прочертить горьких и лестных параллелей – хоть для минутного ободрения – с собственной тягостной повседневностью. Листая пьесу, все повторял, что есть загадка, «как из мозаики выросло этакое обобщение».
Галича я знал много лет, застал его веселую пору – красивый, яркий, любящий жизнь во всех ее бытовых проявлениях (чисто булгаковская черта!), душа компаний, приманка гостей, едва ли не лучшее блюдо застолий, он неожиданно соскочил с нарядной ярмарочной карусели, решительно переломил судьбу. Возможно, это не слишком точно – судьба переломила его. Дар оказался сильней наклонностей, сильней столичного гедонизма, дар подчинил своего хозяина (я снова вспоминаю Булгакова). Сначала гитарный перебор, вечерний кайф, смешные куплеты в пределах общепринятой фронды, и голос лишь подпевает струне, но с каждой песней, с каждой строфой замах все круче, а голос крепче, мелодия лишь оттеняет слово, поэт ведет за собой певца. И тут уж обратного хода не было.
Вахтанговцы назначили встречу. Симонов, Иванов и Спектор – все они выглядели растерянными. Горком лютует, там просто не могут слышать мое имя спокойно. Как быть с «Дионом»? Как быть с «Коронацией»? Как заикнуться о «Медной бабушке»? Конечно, им было со мной не сладко, но, видимо, мой характер стал портиться – вместо того чтобы их пожалеть, я буркнул, что все это их проблемы, мне же теперь меняться поздно.
<…>
Бесспорно, душевная перегрузка от моих «пушкинских переживаний» грозила стать затяжной болезнью, разрядка была необходима. И вместе с тем во мне еще жил мартовский юношеский задор, когда мне почудилось, что я смог. Этому странному сочетанию подавленности и тайной гордыни и сам не мог найти объяснения.
В Москве меня ожидали две новости, столь же по сути противоположные. Вновь была сыграна «Коронация», и зрители, видимо ощутившие повышенную температуру спектакля, снова вернувшегося на сцену, наполнили зал ответным жаром. С этого дня опальная пьеса шла еще долгих десять сезонов.
Хороший день, но именно он был омрачен печальным событием – вахтанговцы объявили мне, что, взвесив все свои обстоятельства, вынуждены отказаться от «Бабушки» – я должен понять, им тоже невесело.
Я понял. Я был им многим обязан, а возрождение «Коронации» казалось мне едва ли не подвигом. Однако спустя короткое время мое восприятие происшедшего решительным образом изменилось. Дело было не так-то просто. Мои испытанные друзья начали репетировать пьесу, также посвященную Пушкину. Думаю, что по всем статьям она была вахтанговцам ближе, – в ней была преддуэльная ситуация и отношения с Натали, роль эта улыбалась Борисовой. Мои статичные диалоги с обилием всяческих рассуждений, в сущности, не вполне отвечали законам вахтанговской эстетики. Как заметила Раиса Беньяш, моя пьеса «не притворялась пьесой». Стоило отнестись терпимей к этой измене, такая неверность в духе театральных традиций. Но очень уж я прикипел душой к этому дому на Арбате. За эти годы он стал и моим. Кроме того, я все вспоминал вечер, когда я читал вахтанговцам «Медную бабушку», ими преданную, их речи, восторги, воодушевление. Трудно мне было и опереться на утешительную мысль об эстетическом несоответствии. Прежде всего, я был убежден, что статика полноценней динамики. Я даже придумал такую формулу: «Динамика – это сила
