Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Я осознавал, на что посягаю. У каждого с Пушкиным свой роман. Можно сказать, что на все времена Пушкин вступил со своей страной в особые, в личные, отношения. Недаром же никого не смущает вмешательство в его брачную жизнь, чего поэт не прощал никому, не исключая и императора. Но поколение за поколением, от гимназистов до пушкинистов, судило Наталию Николаевну, что дало Пастернаку основание для колкой шутки: «Они предпочли бы, чтобы Пушкин женился на Щеголеве».
Бесспорно, смешно решать за Пушкина, кого он должен был выбрать в жены, верно и то, что к его избраннице мы не очень-то справедливы. Было невеселое детство с безумным отцом и беспутной матерью, старшие сестры вянут в девицах, все опостылело, тягостно, томно, бежать, бежать из этого дома, покинуть его любой ценой. Восемнадцатилетняя девочка становится женою поэта, он беден и нехорош собой, она рожает ему детей, семейство ее не оставляет, сестры переселяются к ней, вся жизнь ее – одни заботы, ее тревожит и слава мужа, и собственная, как ливень обрушившаяся слава красавицы, первой в России. Но праздничные триумфы в Аничковом недолги и походят на сны, а будни неизменны и тяжки. Меж тем день за днем убывает юность.
Но – удивительная судьба! – суд поколений неумолим. И сам я, пишущий эти строки, ловлю себя на том, что меня преследует недоброе чувство. Всей моей трезвости и непредвзятости мало, чтоб справиться с этой обидой. Не сохранила, не сберегла, не увезла от двора в деревню, больше того, заставила мучиться. Я признавался себе, что радуюсь тому, что не должен ее писать.
Булгаков все сделал наоборот. Он написал Наталию Николаевну, оставив Пушкина за пределами сцены. Я уважал его решение, полное высшего целомудрия, я даже мысленно восхищался аскезой, предписанной перу, но сам я стремился, я рвался к встрече. Без Пушкина драма теряла смысл, она была для меня пуста. Возможно, мне в эту смутную пору свидание с Пушкиным было важнее даже самой будущей пьесы.
Я понимал, что заставить Пушкина произносить зоринский текст – в сущности, немалая дерзость. Тем более что дал зарок не подпирать себя цитатами, не обращаться к его стихам. Они превратили бы драму в игру, все это было б уловкой, попыткой укрыться за могучей спиной. Я вспоминал остроумную фразу: «Цитировать – все равно что в драке позвать на помощь старшего брата». И – по естественной ассоциации – еще и свой первый в жизни стишок. Мне было всего четыре года, когда я, гордый собой, сочинил: «Сто тридцать лет тому назад родился Саша, старший брат». Не стану я звать «старшего брата». Надо понять, чего я стою.
Пора было отправиться в Ялту, жизнь в Москве становилась опустошающей. Я медлил, когда звонил телефон, – снимешь трубку, с того конца провода запустят ежа и в уши, и в душу. То жалуется Эсадзе из Питера – ему мешают снимать мой сценарий, то возмущенная Целиковская – из вечера Плотникова по телевидению вырезали кусок с «Коронацией». Вдруг позвонили из «Литгазеты» – желательно, чтобы я откликнулся на агрессивность израильтян. «Вас эта тема не увлекает? Странно, в высшей степени странно». Приблизительно в эти же дни обнародовали выступление Насера. Египетский лидер сообщил: «Национализм стал главной чертой нашего характера», – этот тезис не раз приводился советской прессой, при этом – в самых лояльных тонах. В то же время стало модным писать о «прогрессивном национализме». Бессмысленность этого сочетания слов, как видно, никого не смущала. Система, основанная на эгалитарности, почти фатально обречена шизофренически опираться на мнимую общность единого этноса. Поистине, если идеология – это навязчивая идея, то национальная – из самых навязчивых.
Подальше от деятельной столицы! Март я встретил уже в Крыму. Всего только день на передышку, третьего марта я начал пьесу, и жизнь вновь наполнилась смыслом.
Настала пора маеты и счастья. Я с сожалением отрывался от вкривь и вкось исчерканных строчек. И торопил ночные часы – скорей бы пришло рабочее утро! Я уж не мог полновесно жить без диалогов с моим героем. Я вновь им увлекся, совсем как тогда – на самой заре своего детства, в прозрачные дошкольные годы, когда мои отношения с автором были семейственны и жарки.
Самое первое открытие – эта неистовая натура, этот неутомимый боец меньше всего стремился к борьбе. Гений, темперамент, достоинство навязывали тот образ жизни, к которому он был вовсе не склонен. Радуясь тому, что я понял, вложил я в его уста признание: «Я рожден для мира – не для войны». Это как раз из диалога с умной Софьей Карамзиной, где он допытывается упрямо, будто надеется на ответ: «Если б вы знали, с каким волненьем я думаю о восхитительной судьбе вашего отца. Я хотел бы постичь, как удалось ему сохранить любовь и уважение вместе и общества и властей? В чем тут отгадка? В чем счастливая суть этого характера? В его доброте? В смирении перед Промыслом? В чем? Признаюсь, я часто ему завидовал. Я спрашивал себя: почему мне не дано быть таким же? И чего не дано?»
Ответа не было. Есть ли ответ? Гений беречь себя не умеет, всегда, или почти всегда, лишен инстинкта самосохранения.
Я вспоминаю часы работы. Главным неутихающим чувством было мучительное сострадание – жаль мне его, безгранично жаль. Я видел, как он устал от забот, как держится из последних сил, как борется со своим одиночеством, как ищет дружбы – всего себя готов отдать за сердечный взгляд. Его отношения с поэтами, со всеми людьми литературы исполнены редкостной чистоты. Не то что зависти, ни грана соперничества, ни тени задетого самолюбия. «Но, друг, обнять милее мне в тебе Овидия живого…» – так обращается он к Баратынскому. «Издревле сладостный союз Поэтов меж собой связует», – пишет он Николаю Языкову. И уговаривает, убеждает: «Языков, близок я тебе». «Ты, коему судьба дала и смелый ум и дух высокий… Избранник Феба!» – возносит он Гнедича. «Тебе, певцу, тебе, герою» – с этими лестными словами вручает свой труд Денису Давыдову, внушает ему, что и на Парнасе «Ты мой отец и командир».
Какой он славный был человек! Всегда распахнутость, доброжелательство, всегда высочайшая порядочность. Какая естественность в каждом движении! Вот
