Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
У адвокатов ума палата. И откровенности не занимать. Они полагают, что можно отречься от самого любимого детища ради прельстительного вояжа. Однако это еще не все. В конце комментария напоминается, что режиссер за свою сговорчивость был произведен в депутаты. Можно лишь с ужасом вообразить, что испытал бы сам Товстоногов, узнай об этой блестящей защите.
Зачем я рассказываю об этом анекдотическом эпизоде? Само собой, не полемики ради – полемизировать не с кем и не о чем. И не затем, чтобы исправить нравы. Я привожу его как свидетельство устойчивости советского мышления – тридцатилетия было мало, чтобы привести себя в чувство. Для этого, как видно, потребуется работа не одного поколения.
Конец «Диона» в значительной мере ослабил мою с Товстоноговым близость, хотя, безусловно, какая-то связь, связь нервная и в чем-то болезненная, продолжала существовать. Если с Лобановым общее горе после запрета наших «Гостей» нас сплотило и, могу сказать, породнило, то с Товстоноговым оно развело. В чем было тут дело? Трудно ответить. Я долго этого не понимал.
Не встретились мы с ним и в работе, хотя он весьма одобрил «Стресс», серьезно увлекся «Медной бабушкой» и – в особенности – «Пропавшим сюжетом». Я получил его письмо – он сообщал, как «взволнован пьесой».
Самое же необычное в том, что никогда, ни при каких обстоятельствах он ни разу не помянул лучшего своего творения. Никогда не обмолвился даже словом, что была у него такая работа. В восемьдесят третьем году он, правда, написал мне в письме в постскриптуме: «Прошло восемнадцать лет, а рана все не зарастает». (У меня она не заросла и поныне.) Но это было единственным его признанием. Столько людей на протяжении более двух десятилетий возвращались к «Римской комедии», к тому золотому майскому дню, кто угодно, только не он.
Очень возможно, разгадка в том, что мы с Лобановым были родственны по нашему душевному складу. Андрей Михайлович склонен был к меланхолии, так же как пишущий эти строки. В отличие от него, Товстоногов всегда был человеком успеха, и даже сама память о драме (а если сказать точней – о трагедии) была для него невыносима. Когда в семьдесят девятом году «Римская комедия» была обнародована, я сразу послал ее Товстоногову, когда весною восемьдесят четвертого ее поставили руставелевцы, повинуясь смутной, ностальгической силе, я дал ему знать о том из Тбилиси. Кажется, он не отреагировал.
Однако же время взяло свое. Воспоминания мало-помалу обретали лишь светлые тона и элегическую окраску. Да и жизнь моя изменилась круто. Прозаик потеснил драматурга, и стала она еще келейней, еще уединенней, чем прежде. Случалось, что целые сезоны не приходилось бывать в театре.
У Товстоногова, наоборот, день ото дня росли заботы. Необходимо было поддерживать марку Большого драматического, а сохранить здоровье театра еще трудней, чем его создать.
Чем больше я думал о Товстоногове, тем больше в себе обнаруживал нежности, все более крепнущей благодарности. Потом же и вовсе утратили смысл мои печали, моя досада – настало последнее расставание, ушел человек, которому я обязан своим вершинным днем.
А «Дион» продолжал четыре года свою бурную жизнь в театре Вахтангова. Но после того как он обрел – вслед за танковым вторжением в Прагу – новый смысл и новую взрывчатость, – зрительский отклик достиг тогда пика, – стало ясно, что дни его сочтены. И, пережив Рубена Симонова, он уже не смог себя отстоять. Сотый спектакль стал последним.
…Лампы – одна за другой – угасают. Старый Арбат теряет во мгле свои привычные очертания. Я все не решаюсь идти домой. Не раз и не два я прощался с Дионом, теперь он бросает меня навсегда. От горького сиротского холода сжимается, леденеет душа.
Шепни же мне что-нибудь напоследок, нелепый мой, упрямый чудак. Или ни словом не отзовешься? Да и зачем, если трезво подумать? Видно, и ты наконец убедился: «Слово – всего-навсего звук».
И будто – поверх двадцати столетий:
– Да. Пока его не подхватят.
Из главы XII. Переполненные годы
В моей комнате на почетном месте висит застекленная фотография. Гость, который приходит впервые, редко не обратит внимания. Я уже знаю, что он скажет:
– Откуда вы его пересняли? Не помню я этого портрета. Просто замечательный Пушкин.
– Да, – соглашаюсь я, – замечательный.
Это портрет Ролана Быкова в его лучшей, так и не сыгранной роли.
***
Смутными были первые месяцы воцарившегося десятилетия. Если в ушедшие шестидесятые жизнь все-таки текла на поверхности, все, что в ней хорошо и дурно, было доступно и очевидно (исключая мастерски устроенную трагедию в городе Новочеркасске), то ныне она нырнула вглубь, в некие темные подземелья, ходы ее стали неясны, незримы, и можно было только догадываться, с какой стороны она ударит. Воздух сгустился, стал плотен, душен, и каждый вдох давался с усилием.
В последние дни ушедшего года исполнилось девяносто лет со дня рождения Иосифа Сталина. Эта мрачная юбилейная дата как бы положила начало все более настойчивым акциям по воскрешению страшной тени. Все чаще предпринимались попытки – сначала робкие, еле заметные, затем все более определенные – реанимировать труп. Упрямо проталкивалось в театры творение некоего Соколова. Центральной сценой этого действа был не то сон, не то галлюцинация курсанта военного училища. Ему являлся товарищ Сталин, неторопливый отеческий голос звал юношу к подвигам во славу родины. Даже бывалое министерство засомневалось, но в дело вступили высшие силы и авторитеты – пьеса была разрешена, внесена в рекомендательный список. (Ей это, правда, не помогло.)
Новости были одна к одной – закрыли картину о Чернышевском, на треть отснятую Верой Строевой, милой благонамеренной дамой, – суд над писателем мог породить нежелательные ассоциации, напомнить о недавних процессах. Обращение к классикам почти неизбежно обрекало на такие аллюзии – выдержанной «Литературной газете», отнюдь не отличавшейся дерзостью, запретили печатать этюд Эйдельмана «Счастье Герцена», а «Неделе» – обнародовать статью Горенштейна о реформаторской миссии Чехова. В редакциях ощущалось уныние и ожидание землетрясений.
Они не замедлили последовать. В самом начале февраля закончилась драма «Нового мира» – и не столько из‑за своей позиции и не вследствие оппозиции – например, в появлении Солженицына нельзя умалить и роли Хрущева, – сколько из‑за эстетической планки. Уровень, заданный этим изданием, оказался своеобразным вызовом серой холуйской макулатуре, больше того, он подрывал благополучное существование литературных генералов, он обессмысливал их творчество.
Можно с уверенностью сказать, что неприятелей у журнала среди писателей было
