Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
— Вот 60 процентов нам известно о твоей антисоветской деятельности, а 40 процентов ты нам должен рассказать, помочь нам, чтоб очистить Советскую власть от ее врагов. А пока назови мне всех своих и жены родственников, знакомых по службе и вне службы.
Иван Иванович назвал родственников и кого помнил за восемнадцать лет своей службы сослуживцев и знакомых.
— А что они, советские или антисоветские?
— Да, они советские.
— Как же ты можешь за них ручаться, так утверждать? За печку да за сивого мерина можно ручаться!
Иван Иванович молчал и думал: «Так зачем же меня об этом спрашивать?»
Печенкин молча начал ходить по кабинету от позолоченного в рамке портрета Сталина до стенных часов. В кабинете портрета Ленина не было. «Видимо, вышел из моды», — подумалось Ивану Ивановичу. Походил, походил по кабинету Печенкин и, остановившись близ Ивана Ивановича и глядя на него в упор мутными глазами и искаженным лицом, шипящим голосом: «Ну, будем работать и помогать Советской власти в разоблачении ее врагов или ты намерен их скрывать? Если враг не сдается, то его уничтожают! Кто антисоветски настроен из родных и знакомых по службе и быту? Давай, не скрывай, раскладывай груз на других! Ну, будешь говорить?» Иван Иванович молчал. Бледно-желтое лицо Печенкина начало подергиваться и кривиться, а Иван Иванович думал: «Вот начинается то, что нужно следователям МГБ. Клеветать, выдумывать и создавать для них врагов». «Что же, не хочешь помогать Советской власти?! Положи руки на колени! — рявкнул Печенкин. — Рассказывай, снимай груз с себя, раскладывай на других, говори!»
— Я вам все сказал, а книги, в которых вы меня обвиняете, раньше были советскими.
— Вот что, — сказал Печенкин, — разве мы не советские, не сталинцы?!
— Сталин не знает, что вы ведете такие допросы, заставляете говорить то, чего не было! Я буду жаловаться Сталину!
— Кому? Сталину? Он знает все! Мы выполняем его указания! Я покажу тебе, тебе, контра, жалобу!
Печенкин заходил по кабинету, прошелся раз, другой, подошел к Ивану Ивановичу и молча рванул за рукав пиджака Ивана Ивановича раз, другой и опять зашагал по кабинету. А Иван Иванович сидел на стуле и думал: «Будет бить или не будет? Так вот на деле правое и скорое следствие Советской марксидской власти, и далеко ли ушло от царского, жандармского». Когда арестовали Ивана Ивановича, да и раньше, он полагал, что арестованного допросят, он изложит в ответах показания, что никто не будет принуждать, заставлять давать ложные показания и обвинять в несовершенных преступлениях себя и других.
— Ну что, будешь давать показания или будешь молчать?! Запомни, что время работает на нас!
— Мне нечего вам говорить!
Печенкин еще раза три рванул за рукав Ивана Ивановича, нажал кнопку на столе. Явился надзиратель и отвел Ивана Ивановича в камеру. Как только Иван Иванович вошел в камеру, Коля, видя возбужденное его состояние, спросил: «Ну, как дела, дядя Ваня? Наверно, уговаривали, грозили и били?» — «Нет, Коля, бить не били, а только следователь хватал за рукав пиджака и срывал руки с колен». — «А меня, дядя Ваня, и в районе, и здесь следователи били, это у них обычай такой. А вот ваш ужин, каша магаровая». — «Ешь, Коля, сам». Иван Иванович лег на нару и долго не спал в тревожном состоянии будущих допросов, заранее приготовляя себя к тяжелым и диким допросам.
***Большая часть дня в камере проходит в неотвязных, назойливых думах о прошлой, настоящей и будущей жизни своей, семьи, родных и беспрерывных хождениях по камере до физической усталости. Ни книг, ни газет, ни одного печатного слова. И так изо дня в день, из месяца в месяц. То забывают следователи на недели и месяцы, то почти круглосуточные допросы днями и неделями об одном и том же: «Разгружай свой груз на других», то есть клевещи! А думы одни и те же, вне тюремной камеры и тюремные: вызовут ли этой ночью на допрос к следователям. Но тревожная ночь арестанта прошла спокойно. Вынос параши, тюремная пайка хлеба, тюремный полуголодный обед и ужин, десятиминутная прогулка в тюремном «психодроме», под дулами автоматов охраны.
Никаких вестей и передач из дома, от родных и знакомых: все страшатся этого ужасающего синода МГБ, а потому избегают общения с заключенным, так как посетившие или сделавшие передачу тут же берутся на учет в черную книгу МГБ. Об этом знает все население страны, а если кто из родных и решится на героический подвиг прийти в МГБ и узнать об участи мужа, брата или сына, то ответ один: «Когда нужно будет, заключенный сам сообщит, где находится и в чем нуждается». А поэтому физически и морально через месяцы и годы заключенные приходят в состояние крайнего изнурения и часто, чтоб избавиться [от] тирании следователей МГБ, подписывали на самих себя протоколы дознания о том, чего никогда не говорили и не делали.
Многие заключенные в тюрьму МГБ были в летней одежде и не могли в холодное время года выходить на прогулку «психодрома» тюрьмы.
В январе — феврале Печенкин участил вызовы на допросы, словами и хватанием за руки выколачивал из Ивана Ивановича показания об антисоветских настроениях людей близких и дальних. Десять часов вечера, отбой на сон. Иван Иванович лег спать и только что начал дремать тревожным сном, бесшумно открылась дверная форточка камеры, и полушепот: «Иванов, соберись без вещей!» Иван Иванович открыл глаза — в форточке лицо надзирателя. Иван Иванович молча оделся, надзиратель молча повел Ивана Ивановича в шестиэтажное здание следственных кабинетов. Перед дверью Печенкина кабинета надзиратель остановился и тихо постучал в дверь. «Войдите!» Надзиратель открыл дверь и кивком головы приказал войти и Ивану Ивановичу в кабинет Печенкина.
Теперь Печенкин приказал Ивану Ивановичу сесть не у стола, а на стул кабинета в отдалении у двери. «Садись, Иван Иванович». Он неторопливо встал из‑за своего стола. «Почему не здороваешься?» — «Я поздоровался, но вы не расслышали». — «Громче надо здороваться», — и заходил по кабинету. Через одну-две минуты без стука в дверь вошли четыре следователя, двое в военной форме и двое в гражданской одежде. Все они молча сели
