Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Печенкин все ускорял шаги, встал и начал ходить по кабинету один из следователей в штатском и, изрыгая нецензурные ругательства, то тот, то другой следователь, проходя мимо Ивана Ивановича, хватали его за руки и сбрасывали их с колен Ивана Ивановича. Иван Иванович сидел и молчал, но после каждого сброса рук снова клал их на колени, а они подходили и сбрасывали.
Часы пробили в кабинете два часа ночи. Четверо следователей ушли, Печенкин остался один. «Говори о всех, кого знаешь антисоветски настроенных, если враг не сдается, не раскаивается, то его уничтожают». — «Никого не знаю я антисоветски настроенных и никаких антисоветских дел за мной нет». — «Как нет? А почему антисоветские книги хранил?» — «Я уже вам говорил об этом и объяснял», — сказал Иван Иванович и замолчал. «Что же, теперь не хочешь повторить? Назови всех, кого знаешь, что они антисоветского настроения». — «Не знаю я антисоветски настроенных», а про себя подумал: «Это вы сами антисоветски настроены». — «Запомните, Иван Иванович, время работает на нас, и знай, что Советская власть зря на арестовывает и в тюрьму не для того сажает, чтоб отсюда могли уходить домой!» Печенкин нажал кнопку, пришел надзиратель и увел Ивана Ивановича в камеру.
***Шел четвертый час ночи. Коля не спал: ждал прихода Ивана Ивановича с допроса и тревожно спросил: «Дядя Ваня, вас там не били?» — «Нет, Коля, бить не били, но за руки хватали и сквернословили». — «Да ведь они всех, дядя Ваня, всячески ругают и многих бьют, делали это со мной в самом начале, когда привезли из района сюда». — «Да, Коля, ругают и бьют. Я слышал об этом раньше в тридцать шестом — тридцать восьмом годах, и даже здесь в подвалах расстреливали, [как] говорили те, кто случайно вышел отсюда домой. Тогда даже до смерти избивали, а сейчас ругательски матерно ругают и хватают за руки и размахивают кулаками, а ведь это не царская власть, а своя пролетарская. Это, Коля, и обидно, что своя-то власть не лучше царской стала. На допросах требуют говорить только так, как они сами того желают». Легли спать. Коля на верхней наре, а Иван Иванович на нижней. Коля быстро уснул, а Иван Иванович долго лежал с открытыми глазами, стараясь понять непонятное человеческому разуму происходящее в жизни его и других стоящих во власти и около власти, и внезапно Иван Иванович уснул.
Прошло несколько недель. Ивана Ивановича и Колю на допросы не вызывали. О них как будто забыли. Коля много раз говорил о бедственном положении матери и сестренки без него, единственного кормильца, а Иван Иванович делился с Колей [мыслями] о положении своей семьи, родных, и каждый из них говорил друг другу: если придется когда-либо вернуться на волю, то посетить и рассказать обо всем семьям и родным. В это время дверь камеры открылась, и надзиратель, глядя на Ивана Ивановича, сказал: «Соберись с вещами». Иван Иванович надел пиджак, пальто, взял узелок с бельем под мышку, тоскливо посмотрел на Колю, [сказал: ] «Прощай, Коля!» и вышел из камеры. За несколько недель Иван Иванович подружился с Колей, а Коля, как ласковый теленок, льнул к Ивану Ивановичу. Сиротой он вырос без отца.
Надзиратель повел Ивана Ивановича на второй этаж внутренней тюрьмы МГБ в камеру номер шестьдесят три. Иван Иванович вошел в камеру, дверь захлопнул надзиратель, загремели железная задвижка снаружи и замок. В камере никого, хотя имелось два места — нары. Проходит неделя, вторая и третья, ни в камеру никого не помещают, ни на следствие не вызывают; это значит одиночка. А в это время Печенкин, начальник, давал задание десяткам агентов, явным и тайным, собирать сведения по всем местам работы Ивана Ивановича и его знакомых за последние десять-пятнадцать лет о политической благонадежности или неблагонадежности Ивана Ивановича.
В апреле к Ивану Ивановичу подсадили агента-шпиона под видом заключенного, бывшего дежурного помощника станции Кинель. Вошел он в камеру весело и бодро: «Здравствуйте!» Уверенно прошелся по камере, положил свои вещи на верхние нары. По беспечному и веселому поведению это был не обычный подавленный арестант, угнетенный и порабощенный тюрьмой. Он тут же весело начал рассказывать, что за три года сидения в разных камерах он многим заключенным помог облегчить их участь тем, что они признались в предъявленных им обвинениях, и что он многих посадил за решетку из своих сослуживцев, облегчая свою участь, и что он посажен за саботаж по работе. Среднего роста, белесый, с рачьими глазами, юркий и настороженный. [Говорил,] что дома осталась у него мать старушка, а жена тоже арестована и тоже сидит здесь где-то в камере. Затем этот агент-шпион получал питание не тюремное, а из санчасти по больничному, как больной желудком. Как-то лежа поздно ночью на своих нарах, не то во сне, не то наяву вслух говорил: «Еще не арестованы шесть знакомых сослуживцев-железнодорожников, а семьдесят уже сидят в тюрьме». Ивану Ивановичу стало ясно, что это провокатор с больничным питанием, а в тюрьме даром никому больничного питания не дают: его надо там заработать или быть при смертном часе, ибо в тюрьмах МГБ и не МГБ цель и задача следователей измотать, обессилить физически
