Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Как-то раз Иван Иванович сказал полушутливо: «Вот вы говорите, что здесь в тюрьме находитесь три с половиной года и перебывали во всех камерах, то стали вроде камерного короля!» Шпион насторожился, перестал разговаривать с Иваном Ивановичем, постучал в дверь, явился надзиратель: «Отведите меня к следователю». Надзиратель отпер камеру и увел агента, а через двадцать-тридцать минут агент явился с надзирателем, забрал свои вещи, постельные принадлежности и ушел из камеры шпионить в других камерах. В камере Иван Иванович остался один. Лучше в одиночке быть, чем в сообществе мерзавцев и негодяев, живущих кровью и слезами своих же собратий людей и строящих свое материальное и духовное благополучие на несчастье и смерти других.
С уходом агента-шпиона и началом одиночки на следствие Ивана Ивановича не вызывали, да и на прогулки забывали его выводить. Накануне Первого мая в камеру вошли два надзирателя, сделали обыск постели и вещей Ивана Ивановича, потрогали железные оконные решетки, один из них принес ведро воды, тряпку и предложил Ивану Ивановичу вымыть пол камеры. Дома никогда Иван Иванович не мыл пола, но здесь в камере охотно вымыл пол — без дела не было для него жизни ни на воле, ни в заключении. Он рад был хоть чем-нибудь заняться. Он и на воле, до ареста последние десять лет рано уходил и поздно приходил с работы-службы, работая на двух службах, вначале по недостатку в средствах, а потом по привычке. Иван Иванович мыл цементный пол, выжимал тряпку и снова мыл, и чем больше мыл, тем грязнее становился пол от размокаемого цемента пола. Тогда Иван Иванович стал протирать пол влажной тряпкой, и как будто пол стал чище. Теперь, оставшись в камере один, мысли Ивана Ивановича разделились на две части: одна жизнь осталась за стенами тюрьмы, другая часть началась здесь с момента ареста и заключения. Там, за стенами тюрьмы множество отрадных воспоминаний, а в тюрьме жизнь бесконечных страданий и мучений во тьме тюрьмы, концлагерей под высочайшим карательным надзором органов МГБ — опоры царя царей Сталина.
Вспомнились Ивану Ивановичу его знакомые и товарищи первых лет Октябрьской революции, партийные и беспартийные, погибшие в застенках МГБ и концлагерях Ахматов, Миша Галей, Гриша Доронин, Ваня Николин, Паша Постников, Коля Трубников и другие. Все они стали жертвой сталинской тирании. Они освобождались и снова арестовывались, и так продолжалось до их уничтожения, а все они были труженики городов и полей. А Зубков Федя, активнейший борец за октябрьские Советы, расстрелян за то, что, будучи врачом советского посольства в Персии, дал для переливания свою кровь больному из германского посольства для спасения его жизни; обвинен и расстрелян как немецкий шпион, а в годы Гражданской войны он был комиссаром Восточного фронта.
Но размышления Ивана Ивановича были прерваны звуками оркестра, доносившимися из клуба Дзержинского, где готовились к празднованию Первого мая. До заключения Иван Иванович празднично отмечал Первое мая в семье и у знакомых, в кругу близких и родных. В этот день и вечер Иван Иванович ходил по камере долгими часами. Походит, походит, сядет на нару, отдохнет и снова ходит по камере.
***На третий день после Первого мая начались почти ежедневные вызовы на допросы то к одному, то к другому следователю. По тюремному режиму внутренней тюрьмы МГБ заключенные днем не имеют права ложиться и отдыхать на нарах. Глазок в камерной двери неслышно открывается и закрывается дежурными надзирателями каждые десять-пятнадцать минут, а с десяти часов вечера заключенный должен лечь спать головой к двери. «Спать, спать!» — полушепотом говорили надзиратели через форточки в дверях камер, и только что Иван Иванович задремал, и голос надзирателя: «Иванов, соберись без вещей!»
Иван Иванович оделся, надзиратель отпер дверь камеры и повел Ивана Ивановича по коридорам тюрьмы в здание следственных кабинетов. Постучал в дверь одного из кабинетов и на голос: «Войдите» — ввел Ивана Ивановича в кабинет и вышел. В отдалении от двери за столом сидел [лет] пятидесяти следователь, с трубкой в зубах; волосы на голове острижены ежиком, усы жандармские, как у «отца родного», лицо продолговатое, быстро бегающие по сторонам маленькие колючие глаза. На втором столе в тарелках остатки ужина из буфета МГБ и коробка папирос «Казбек».
Иван Иванович вошел в кабинет и молча стоял у двери. Прошло две-три минуты. «Чего стоишь, садись на стул у двери». Иван Иванович сел. Зайцев медленно встал из‑за стола и так же медленно стал ходить по кабинету, дымя трубкой в зубах, поглядывая на Ивана Ивановича. Прошла одна-две минуты, Зайцев остановился перед Иваном Ивановичем и грозно произнес: «Кто такой твой друг Котов Николай, советский или антисоветский?!»
— Котова я знаю с первых лет революции, вместе учились в институте, вместе ходили по всем клубам всех партий, по собраниям и митингам и диспутам в студенческие годы. До поступления в институт он был депутатом солдатского комитета в армии, затем депутатом Бугурусланского совдепа рабоче-крестьянских и солдатских депутатов, затем был партизаном на Дутовском Оренбургском фронте. По окончании Гражданской войны поступил в институт, где я с ним и познакомился.
— А почему он часто заходит к вам на квартиру после твоего ареста?
— Этого я не знаю, — сказал Иван Иванович. — Котов живет в городе давно, но ни его семья, ни моя в гости друг к другу не ходили, но, видимо, по старой студенческой дружбе узнавал, не отпущен ли я домой.
— Значит, он тебе сочувствует?! Он тоже стал антисоветский!! Вот садись сюда к столу, вот бумага, чернила и ручка. Напиши мне все, что знаешь о Котове.
Иван Иванович сел к столу и написал о Котове все, что говорил Зайцеву. Он подошел к дивану, сел и категорически приказал Ивану Ивановичу: «Прочти! Читай сам!» Иван Иванович прочитал. «Напиши еще. Ура! Порви все, что написал». Иван Иванович не рвал. «Порви, говорю, мне не хочется рук марать! Порви, говорю». Иван Иванович порвал и положил на стол. Зайцев встал с дивана, набил трубку «Казбеком», прошелся несколько раз по кабинету и, указывая на висевший портрет Сталина, рывком схватил руку Ивана Ивановича и сбросил с
