Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
А другой голос говорил Ивану Ивановичу: «Есть на земле правда, и в этом повинен сам человек, не освободившийся еще от звериного наследия двоюродного брата гориллы. Еще издревле известно, что лучшие умы Прометеев, революционеров, философов и поэтов, ученых и самих тружеников городов и полей призывают человека и общество уничтожать насилие и рабство всюду, создаваемые государственной властью. Но многие еще не доросли до сознания, что зло на земле прекратится только тогда, когда будет уничтожена экономическая, политическая и моральная эксплуатация человека человеком, над тружениками городов и полей, то есть с ликвидацией всякой государственной власти прекратится и эксплуатация человека человеком, и государственный чиновничье-бюрократический аппарат, тормозящий угнетением и насилием эволюционный и революционный прогресс в человеке и обществе».
— Ну что, надумал? — рявкнул Зайцев, прервав размышления Ивана Ивановича.
— Мне нечего вам сказать!
— Ну, думай, думай!
Иван Иванович продолжал свои думы: «В мире идет прогресс, все больше и больше, люди становятся человечнее, совершеннее. Канули инквизиция и тирания древних и средних времен в Лету. Все меньше становится на земле фанатиков религиозного и государственного мракобесия религиозных и государственных властей. Придет время в развитии людей, когда они сами будут боги и цари своей и общественной жизни на благо самих себя и всего человечества».
— Ну что, надумал? Нет?
Иван Иванович молчал.
— Ну, думай, еще, — и Иван Иванович продолжал думать, и если б Зайцев мог знать эти думы Ивана Ивановича, он бы растерзал его в своем кабинете или подвел бы под статью расстрела, получил бы повышение по службе и денежную премию по охране госвласти от тружеников городов и полей.
— Ну что, надумал?
— Мне не о чем думать!
— Ну, думай еще.
И так с утра до вечера, с вечера до утра, передавая Ивана Ивановича на время своего отдыха другим следователям.
В конце пятых суток допросов Иван Иванович не выдержал и категорически заявил Зайцеву на вопрос «Отвечать будешь?!»:
— Нет, не буду!
— Ну, черт с тобой! Тебе же будет хуже! Контра Советской власти!
Нажал кнопку на столе, явился надзиратель и увел Ивана Ивановича в камеру.
***Прошло две недели. На допросы к следователю не вызывали, и Иван Иванович думал, что следствие на этом закончится, но ему пришлось испытать еще жаровую одиночную камеру. Когда Ивана Ивановича перевели в эту одиночную жаровую камеру, то пот градом покатился по его лицу и телу. Иван Иванович снял пальто, пиджак, шляпу, рубашку и брюки, потом разделся донага — жарко. Тогда Иван Иванович осторожно нажал на дверь — она немного отошла, получилась щелочка в спичку, и из коридора потянул прохладный воздух. Иван Иванович начал осматривать камеру и увидел: вверху близ потолка камеры проходят паровые трубы в закрытом и забеленном известкой-мелом [коробе], от которых шел горячий воздух. Иван Иванович сел на грязный цементный пол. Дышать стало легче, и уменьшился пот. Иван Иванович постучал в дверь камеры; подошел надзиратель. «Переведите меня в другую камеру, — сказал он надзирателю. — Это не камера, а душегубка! Почему вы сюда меня перевели?» — «Это не мы, — сказал надзиратель, — следователь распорядился». — «Тогда прошу — сводите меня к следователю».
Надзиратель отвел к следователю. «Почему вы, гражданин следователь, дали распоряжение перевести меня в жаровую камеру?!» — «Это не я распорядился, — сказал следователь Зайцев, — а начальник тюрьмы». И надзиратель отвел Ивана Ивановича в ту же камеру.
Вначале Иван Иванович от жары и духоты день и ночь то сидел на полу, то лежал как в парной бане; есть ничего не мог, изнемогая от жары, часто стучал в дверь камеры и кричал надзирателю: «Пить!» Надзиратель подходил, открывал дверную форточку камерной двери, и [Иван Иванович] жадно пил кружку воды, подаваемую надзирателем. Так продолжалось шесть дней, а на седьмой день надзиратель открыл дверь камеры и молча бросил на пол зимнее пальто и другую одежду, отобранную с наступлением весны. «Зачем мне это, я не просил, здесь и так очень жарко!» — сказал Иван Иванович. Надзиратель так же молча запер дверь камеры и ушел. К чему бы это? Так и не мог понять Иван Иванович.
В полночь дверь камеры открылась, и надзиратель приказал: «Выходи с вещами!» Иван Иванович оделся, пальто и другие вещи взял в руки. Надзиратель вывел его на тюремный двор. Была тихая прохладная звездная ночь. Первый раз Иван Иванович за полгода дышал свежим воздухом, увидел голубое небо, мерцание звезд и почувствовал, как во всем теле начали появляться бодрость и жизненная сила и жажда любви к жизни, скрытой за стенами тюрьмы. С наслаждением смотрел на далекий чудесный мир жизни над землей и такой безобразный на земле, мир насилия и рабства. Но вот начали выводить заключенных из других камер и ставить близ Ивана Ивановича, ставить их по четыре в ряд. Через час-другой собрали партию заключенных в сорок человек, подъехала бесшумно грузовая машина, плотно сидя погрузили заключенных в кузов машины, накрыли брезентом, и машина выехала с тюремного двора, а куда и зачем, никто не знал, и только когда машина остановилась и сняли брезент, увидели и узнали, что приехали на товарный двор станции Куйбышев. Там уж близ одного склада стояли полукругом с автоматами, револьверами и овчарками конвойные из войск МГБ, которые и приняли заключенных под свою охрану.
Затем около десятка машин еще привезли заключенных, и уж на рассвете на товарный двор подали вагоны и начали заполнять их
