Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Вместе со всеми заключенными в Сызранскую тюрьму везли и семь заключенных, приговоренных к смертной казни — смертников, из них двое военных сошли с ума, дико кричали и буйствовали. В полночь эшелон с заключенными подошел к Сызранской тюрьме. Заключенных высадили из вагонов и под усиленным конвоем ввели в Сызранскую тюрьму. От поезда до тюрьмы вели по пятеркам в ряд, после предварительной молитвы конвоя: «Шаг вправо, шаг влево считается за побег, и оружие применяется без предупреждения; идти руки назад, молча, не разговаривать и не отставать от колонны. Шагом марш!»
Шла партия заключенных измученных, изнуренных, с серо-бледными лицами, с выражением скорби и печали, как на своих собственных преждевременных похоронах. Да и в действительности шли заключенные — хоронили самих себя, и почему-то Ивану Ивановичу вспомнились слова Герцена и Владимирка[276] Романовых: «О Россия, о Бедлам!»[277]
Сызранская тюрьма капитальная, многоэтажная, крепкая, созданная царями Романовыми, настолько стала мала и тесна, что вся тюрьма внабой была переполнена заключенными, во славу царя марксидов Иосифа Джугашвили, и не думал Иван Иванович, что через тридцать лет Советской марксидской власти [она] будет так мала и тесна при обществе, где ликвидированы классовые противоречия. Ивана Ивановича ввели в одну из камер на 28 мест при царе Романове, теперь, при царе Иосифе Джугашвили, в камере помещалось двести человек заключенных. По всей камере шел шум от голосов, и не было слышно отдельных голосов. От двери камеры и до всех ее стен лежали, сидели, стояли, на нарах, на полу и под нарами всех возрастов и национальностей заключенные. Даже вокруг двух огромных кадушек-параш лежали и стояли люди грязные, немытые, обросшие, изможденные, просидевшие в заключении многие месяцы и годы. Иван Иванович, как вошел в камеру, долго стоял у двери, высматривая место, где бы было можно лечь, сесть или свободно стоять. Невдалеке от двери камеры лежал под нарами на грязном цементном полу в офицерской шинели бывший молодой лейтенант. Он позвал Ивана Ивановича: «Иди, дядя, сюда, здесь можно прилечь». Иван Иванович залез под нары и боком втиснулся в плотный ряд заключенных.
Смрад и вонь исходили от двух огромных параш по всей камере, от грязных тел и испарений заключенных, от дыма курящих. Многие заключенные месяцами и годами дышали смрадным воздухом камер, заболевали и умирали от туберкулеза и дизентерии. На второй день умерли двое заключенных, их смерть лежавшие около них два дня скрывали, чтоб получать их пайки хлеба и тюремную баланду, а на третий день, когда от умерших пошел смрадный дух — тогда заявили об умерших в камере надзирателю. Пришли двое заключенных санитара с носилками и унесли умерших из камеры, а когда их выносили, то кто-то запел: «Со святыми упокой души рабов земных и небесных…», но кто-то громко крикнул: «Отставить, и так тяжело!» Эта смерть заключенных может постигнуть каждого, каждого.
«А может быть, — размышлял Иван Иванович, — смерть их явилась избавлением, благодеянием от насилия и порабощения, истинным и досрочным освобождением от тюрьмы и концлагерей человека человеком», но тут же мысли его перенеслись на ту жизнь, что осталась за стенами тюрьмы после ареста: семьи родных, далекие годы детства и всей последующей жизни, яркое солнце и звезды, лес, поля, луга и небо, и ему страстно захотелось жить и выжить и пережить кошмар народного горя-бедствия.
Ему вспомнился где-то прочитанный рассказ об азиатской стране и гонимых народах, порабощенных другой нацией во главе со свирепым и жестоким повелителем царем. Этому царю повелителю хотелось знать, сколько времени он будет царствовать над своими и побежденными народами, и никто не решался из приближенных сказать. Тогда царь приказал прислать к нему старейшего мудреца от порабощенного и угнетенного народа, и тот сказал ему: «Царство твое будет длиться тридцать лет и более, пока жив будет твой царский осел!» — «А какое доказательство ты даешь мне в правильности слов своих?» — «Царь, если я окажусь неправ и предсказание мое не сбудется, то ты истребишь народ наш». Когда же мудрец порабощенного и угнетенного народа вернулся к нему и рассказал об условиях предсказания, то тогда многие возопияли: «Что ты наделал, мудрейший, ведь если не сбудутся твои предсказания, то царь истребит весь род нашего народа!» Мудрейший сказал: «Во-первых, за это время царь может умереть, во-вторых, его царский осел может сдохнуть, в-третьих, его могут умертвить его же царедворцы, а поэтому живите и не печальтесь!»[278]
Три недели Иван Иванович провел в этой сызранской тюремной камере, а в конце июня из Сызранской тюрьмы этапом отправили в городскую тюрьму Куйбышева на шемякинское тайное судилище. Везли Ивана Ивановича в тех же столыпинских вагонах царских времен с другими заключенными до станции Куйбышев, и на том же товарном дворе высадили, и «черным вороном» отвезли уже не в тюрьму МГБ, а в общегородскую тюрьму вместе с уголовниками. Камеры как все камеры тюрьмы, часть заключенных имели место на нарах, а большая часть лежали на полу и под нарами, оставляя посредине камеры проход.
Вечером открылась дверь камеры, и надзиратель ввел в камеру древнего старика с подогом[279]. Старик стоял у порога двери и невидящими глазами смотрел в пространство. Роста высокого, широкая и длинная белая борода до пояса, седые усы сливались с бородой. Ближайшие к нему заключенные увидели вместо глаз бельма на глазах. «Товарищи, да ведь он слепой! Это ведь представитель земли русской!» Тут же заключенные потеснились, провели дедушку на освободившееся место впереди камеры на полу. «Садись, дедушка! Что же, ты совсем слепой, не видишь?!» — «Да, ничего не вижу, я уж много лет как ослеп», — и тут же все заключенные наперебой стали расспрашивать. Каждому хотелось узнать, за что дедушку заключили в тюрьму: чудно было для всех заключенных. «Как и за что ты, дедушка, сюда попал?» Дедушка помолчал минуту-две, как [бы] собираясь с мыслями, и сказал:
«Да что рассказывать-то, дело какое вышло. Сижу дома на завалинке своего дома в воскресный день. Греюсь на солнышке.
