Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
На «психодроме» семиметровые стены, а в камере маленькое окно с наледями и еще с козырьком-щитом снаружи окна, так что через окно камеры видна вверху узенькая полоска неба. Ежечасно от десяти часов утра до двенадцати часов ночи заключенные находятся в состоянии ожидания вызова на допросы в следственные кабинеты по два раза в сутки, или же по неделям и месяцам «забывают» вызывать, а органы МГБ тем временем собирают обвинительный материал, по какой статье и пункту подогнать обвинение: под расстрел или тюрьму и концлагерь, ибо чем ловчее обделает следователь обвинение, тем больше чинов и наград за усердие по шемякинской службе.
Второй месяц ни Колю, ни Ивана Ивановича на следствие не вызывают. Большую часть времени они ходят по камере то молча, то изредка переговариваются отдельными фразами, и все ходят и ходят по камере: вперед, назад, вперед, назад до физической усталости, погрузившись каждый в свои неизбывные думы горя в настоящем и будущем. Посидят на нарах и опять ходят по камере вперед-назад, вперед-назад. В первые пять дней Иван Иванович ничего есть не мог и свои порции отдавал Коле, уже изголодавшему, но как ни хотелось Коле есть, он говорил Ивану Ивановичу: «Ешьте сами, дядя Ваня, а то ослабеете и заболеете!» Эти человеческие слова Коли глубоко волновали Ивана Ивановича. Теперь появился у Ивана Ивановича такой аппетит, что начал ощущать постоянный голод; есть хотелось и днем, и ночью — началось истощение организма, как у всех заключенных.
«Дядя Ваня, вам, наверно, тяжелее здесь, чем мне, вы ведь привыкли читать, а здесь книг нет!» — «Нет, Коля! Каждому человеку, Коля, неволя тяжела, да и каждой букашке, что в поле живет. Там она по-своему радуется солнцу, живет, размножается и славит жизнь, создавшую ее, и вдруг этих букашек помещают в одну банку-тюрьму против их желания, где нет ни солнца, ни питания, ни жизни, где день и ночь находятся они под страхом за свою жизнь. Им тоже, Коля, тяжело». — «Выходит, что мы, дядя Ваня, с вами тоже вроде букашек?» — «Нет, Коля! Букашки уже счастливы тем, что не имеют человеческого разума, мышления, и поэтому не могут заранее предвидеть и осознавать будущего ужаса жизни, предстоящих умственных и физических страданий. Все это так, Коля, но человек не букашка, и ему предстоит впереди, после нас с тобою, великое прекрасное будущее, а для этого-то нужны пока жертвы и страдания. Вот мы с тобой в числе этих страдальцев».
Открылась беззвучно форточка в камерной двери и голос: «Иванов, соберись без вещей и выходи!» Иван Иванович одел пиджак, шляпу. Куда и зачем — заключенному знать не полагается, а только начальству. Надзиратель повел Ивана Ивановича по длинным коридорам внутренней тюрьмы, а затем по шестиэтажному огромному зданию следственных кабинетов МГБ. В одну из дверей кабинетов надзиратель постучал. «Войдите!» Надзиратель отворил дверь и кивком головы приказал Ивану Ивановичу войти в кабинет следователя. За столом кабинета сидел начальник следственного отдела Печенкин, в том же кабинете, где Иван Иванович после ареста расписывался в изъятых книгах. «А, Иван Иванович, проходите, садитесь, вот сюда, у этого стола. Вы курите? — Кури́те!» — «Нет, не курю». Хотя Иван Иванович и курил, но здесь не хотел курить, а с тревогой ждал следственного допроса.
«А почему не поздоровался со мной, когда вошел в кабинет?!» — «Я не знал, что надо с вами здороваться». А про себя подумал: разве можно и нужно здороваться со своими мучителями, ведь по логике отношений враги не могут друг с другом здороваться. Печенкин продолжал: «Ты должен уважать работников МГБ, как представителей высшего органа партии и вождя народов Сталина», — и вдруг Иван Иванович увидел на стене огромный портрет Джугашвили над головой Печенкина, и вдруг Иван Иванович вспомнил тридцать седьмой и восьмой года по массовому истреблению гражданских, военных и политических ответственных и неответственных, партийных и беспартийных, все они погибли от расстрелов или в тюрьмах и концлагерях, а также их семьи и родственники, как контрреволюционеры и враги Советской власти. Деспоты и тираны свое господство утверждают тиранией. Сидел Иван Иванович у второго стола поодаль от Печенкина и молчал.
Печенкин встал и начал ходить по кабинету, заложив руки назад. Его сорокалетнее желто-серое, морщинистое лицо и бесцветные глаза выражали брезгливую кислость. Он ходил по кабинету и искоса посматривал на Ивана Ивановича. Вначале он ходил небольшими шагами и медленно, а потом шаги делал чаще и быстрее, подошел к географической карте, висевшей на стене, и, указывая на границу с Германией, сказал: «Мы точно не знаем, когда начнется война, и решили тебя профилактически арестовать. Расстрелять не расстреляем, но посидеть придется. Ну, рассказывай, когда ты начал заниматься антисоветской деятельностью?!»
— Нет, антисоветской работой я не занимался, а только своей профессиональной работой. Посмотрите на мою трудовую книжку и справьтесь на моих работах, и никто не может подтвердить ваши предположения. Я уверен заранее, что отзывы будут для меня положительные, а в трудовой книжке имеются записи о хорошей моей работе: благодарности, поощрения, премирование, так что дела мои были только советские.
— Да, мы знаем, что на работе-службе ты был советский, а в быту антисоветский. Вот нашли в твоей квартире контрреволюционную литературу, почему ты ее хранил?!
— Эти книги были изданы еще в первые годы революции Госиздатом. А когда я учился в институте, то тогда политэкономию нам преподавали по Бухарину, а азбуку коммунизма по Кнорину. Находились эти и другие книги без какой-либо цели…
— Хватит рассказывать о контрреволюционной литературе! А разве ты не знал, что хранение, сочинение, распространение подобных книг карается по статье 58 на срок до десяти лет?
— Да, не знал.
А Печенкин продолжал:
